— Нина, это замечательно — то, что вы делаете, — сказала Инна Константиновна очень серьезно, — я и сама не знала, что Паскаль, к примеру, так интересно говорит о Боге.

Ее слова были нам лучшей наградой.

Хотя моя жизнь почти всегда оказывалась не в ладах с обществом, не думаю, что мне приходилось страдать больше других. Те случаи, когда меня пытались «взять за горло», встряхнуть как следует и сделать другой, запомнились больше своей нелепостью, чем жестокостью.

Стояла весна — самая нежная, самая легкая пора в нашем евразийском краю. Я, надев свое любимое светлое крепдешиновое платье, пришла на богослужение со старшими девочками.

Все шло как обычно. Пение, проповедь, молитва. Анюта вдруг попросилась выйти на минутку во двор, а когда вернулась, то сказала мне на ухо: «Мама, там милиция». Я не обратила на это внимания, сунула ей в руки блокнот с карандашом, и она стала рисовать.

После слов прощального благословения люди направились к выходу, но у обеих дверей, парадной и запасной, им преградили путь милиционеры. Анюта была права!

«Никому не расходиться, всем оставаться на своих местах», — услышали мы. По залу прокатился легкий гул. В центр пробрался человек в штатском и объявил: «Кому больше тридцати лет, могут выходить по двое».

— Мама, это кто? — спросила Анюта.

— Никуда мы не пойдем! — сказало несколько голосов.

Штатский улыбнулся.

— Мы просто побеседуем с вашей молодежью, — пояснил он старшему поколению. — Давайте не будем создавать шума, не заставляйте выводить вас силой.

— Братья и сестры, подождем во дворе, — сказал сидевший всегда на последней скамье старик с белоснежной седины волосами.

Зал на две трети опустел. Штатский обратился к нам:

— Сейчас вы все спокойно выйдете и проследуете в приготовленную машину. Поедем в участок, выясним некоторые моменты. Всем ясно?

— Ясно, — ответили ему.

Начиная от крыльца и до самой калитки мы шли между стоящими справа и слева милиционерами. У обочины нас дожидался грузовик с откинутым бортом, несколько поодаль стоял пазик, в котором приехали сотрудники милиции.

Я растерялась. Нет, мне не было страшно, просто очень не хотелось пугать девочек, крепко державших меня за обе руки.

— Извините, — вежливо обратилась я к одному из стражей порядка, — я не могу сейчас ехать, меня дома ждет больной ребенок.

— А ты не думала о ребенке, когда сюда шла? — огрызнулся он, подталкивая меня к борту, — полезай!

Девочки еще крепче вцепились в мои ладони, но крика не поднимали. Тогда он просто вырвал их у меня из рук и оттащил в сторону. Вот тут-то Наташа уже завопила, но Анюта продолжала молчать, насупив брови и пытаясь вырваться.

Я смотрела на все это уже из кузова грузовика. Кто-то из наших женщин подбежал и взял девочек на руки. «Мама скоро приедет», — слышала я чей-то успокаивающий голос, а сама усиленно улыбалась, махая рукой. Так я думала показать им, что ничего страшного не случилось.

Заработал мотор, и машина тронулась. Кто-то усадил меня на лавку у борта. Все мы были одеты в светлые нарядные платья, ребята — в белые рубашки и отглаженные брюки. Нас везли через весь город, и люди с удивлением оборачивались вслед. В дороге обнаружилось, что вместе с нами, несознательной советской молодежью, едет маленькая шустрая старушка Чубарова, которая умудрилась самостоятельно просочиться в кузов и теперь не спускала глаз с любимой младшей дочери Марфуши.

Дальше была какая-то полная ерунда. Нас привезли в участок, но видимо, совершенно не знали, зачем.

— Как вам не стыдно! — обратился к нам с речью штатский. — Бездельники, сидите, святые песни распеваете! Вот наши дети — отстоят смену на заводе, а потом еще надевают на руки повязки дружинников и идут в город следить за порядком!

Откуда-то высунула голову остроносенькая Чубарова и пропищала:

— Позвольте сказать, уважаемый начальник! Если бы и ваши дети, и все другие были такие, как эти, то в дружинниках просто не было бы нужды!

— Эта еще откуда взялась? — возмутился выступающий. — Сейчас мы всех вас сфотографируем и поместим ваши портреты в газетах, чтобы весь город знал, что вы за птицы!

Прошло несколько часов. Никто нас не фотографировал, никто больше с нами не разговаривал, мы просто сидели в участке. Когда перевалило за полночь, я стала думать о Ростике, о том, что он, наверное, переживает, где я и что со мной. От этого стало грустно.

Нас отпустили глубокой ночью. Было уже очень зябко, транспорт не ходил, денег на такси ни у кого не было. Мы торопливо шли по ночным улицам, держась вместе. Я куталась в чей-то пиджак и очень сожалела о том, что надела в этот вечер новые босоножки на не очень устойчивом остром каблучке.

Часа через полтора вместе с двумя жившими неподалеку друзьями я оказалась у калитки своего дома. В окне горел свет. Ростислав вышел на крыльцо, как только скрипнула дверь.

— Замерзла, бедная, — сказал он, прижимая меня к себе, — мне все рассказали. Не волнуйся, девочки уже спят. Что там происходило?

— Ничего интересного, — махнула я рукой, — ноги болят страшно.

В доме было тепло и тихо. Девочки лежали перед нами в своих кроватках, и мы, обнявшись, смотрели на них.

— Я молился о тебе, — прошептал он.

— Я тоже, — ответила я, снова чувствуя себя счастливой.

Так получилось, что за двадцать восемь лет своей жизни я никогда не жила в России, хотя семья Никешиных, откуда происходила моя мама, переехала на Украину из самой что ни на есть русской стороны, где шумят дремучие и древние Брянские леса. Любимый отец мой, Григорий Крючков, тоже был русским, как и отец Ростислава, уроженец русского севера. Так что, пожалуй, не было ничего странного в том, что однажды вместе с детьми, коробками и чемоданами мы оказались на перроне железнодорожного вокзала в Туле.

Такси, расплескивая лужи, помчало нас по городу. Я смотрела в окно «с любопытством иностранки», удивляясь, как много здесь деревянных построек, даже на центральных улицах. Переехали мост над какой-то узкой мутной рекой, мелькнула ограда парка, похожего на густой березовый лес, и пошли одноэтажные бревенчатые домики, маленькие, с маленькими окошками, с дощатыми заборами и лавочками у калиток. В самой гуще таких вот домиков такси, наконец, остановилось. Октябрьский поселок, наше новое место жительства.

— Это что, дом с мезонином? — воскликнула я, глядя на симпатичное деревянное строение с выступающей вперед наподобие балкона мансардной частью. Какой красивый дом! И как не похож на остальные! Неужели мы будем здесь жить? Купил для нас это чудо отец Николай совсем дешево у одного оружейника по фамилии Мишин. Мишин очень гордился созданным им теремом и объяснял, что вкус — это врожденное.

— У меня и дом, и баба всех красивше! — говорил он.

Так я узнала, что баба — слово в России не обидное.

В нашем владении оказался также обнесенный штакетником яблоневый сад, утопающий в роскошной зеленой траве. Прежние хозяева ничего не выращивали здесь, кроме щавеля, объясняя, что грунтовые воды стоят слишком высоко плюс постоянные дожди — все вымокает, не успев созреть. Назначение деревянного колодца, чей мшистый сруб одиноко выглядывал из изумрудных зарослей, для меня осталось непонятным. Темная вода, в которой словно поплавки висели погибшие дождевые черви, годилась только для полива!

Внутри в доме были печь, кухня и три комнаты. Перегородки между ними почему-то значительно не доходили до потолка и были оклеены в каждой комнате разными обоями с узорами. Я впервые видела такие стены. Что поделаешь, вкус. Мы начинали жизнь в России!

Всю ночь ветер бросал на карниз струи дождя, самого долгого и унылого из всех дождей на свете. Третьи сутки безропотно мокли в саду кусты крыжовника, сияла мокрыми листьями крапива у забора, и какие-то странные деревья уныло качали своими растрепанными ветвями прямо перед нашими окнами. Кажется, кто-то сказал мне, что они называются африканскими кленами. А может быть, не африканскими, а американскими, я так и не запомнила. Кстати, такие деревья тоже росли только у этого дома, и больше нигде на улице я их не видела.