Итак, я шла в гости к Лиане. Мне было интересно, что она за художница. Первая же картина, глянувшая на меня со стены в прихожей, была какая-то чересчур розовая. По розовому склону горы к розовой воде спускались розоватые барашки, похожие на волнистые розовые облачка на таком же розовом небе. Правда, какие-то неуловимые оттенки красок не позволяли назвать это полотно совершенно однотонным.

— Ай, да не смотри на это! — засмеялась хозяйка, махнув рукой в сторону картины. — Я с ней поссорилась недавно, потому и вывесила сюда, прочь из комнат.

В гостиной нас встретили два широких и очень мягких дивана, светлый ковер с подушками на полу и низкий столик в восточном стиле. По стенам висели картины, которые я назвала бы скорее интересными, чем красивыми. Везде царил цвет. Люди, дома, деревья казались почти схематичными — какие-то мизансцены персонажей, пейзажей, образов. Возникало ощущение, что все это написано малым ребенком, завороженным возможностью играть с цветом, и потому здесь не нужно искать особого смысла, нужно просто смотреть и улыбаться.

— Видишь, сколько у меня окон, — сказала хозяйка. — Бери и смотри в другой мир, оставаясь в своей комнате.

Поджав под себя ноги, она опустилась на ковер и загляделась на изображение каких-то далеких крыш и кипарисов, усыпанных, как конфетти, разноцветными мазками. Я смотрела вместе с нею.

— Ну, как? — спросила Лиана.

— Не знаю, — сказала я. — Интересно.

— Правильно, — согласилась она. — Чтобы узнать, чего картина стоит, рядом с ней надо пожить. Как с человеком. Некоторые изображения нравятся с первого взгляда, а вот если купить и повесить у себя, потом вдруг оказываются неинтересными, будто за ними ничего нет. А на другие посмотришь поначалу — ничего особенного, но когда изо дня в день находишься рядом, начинаешь открывать глубину.

Мне не приходилось жить рядом с картиной. Только с репродукцией. «Это не то», — сказала Лиана.

— А как называется стиль, в котором вы работаете?

— Цветная графика. Бумага и акрил.

Мне почему-то думалось раньше, что графика — это что-то исключительно черно-белое.

От кофе я отказалась и попросила стакан чистой воды.

— Нет, ты просто прелесть, — сказала она и налила два стакана — себе и мне. Потом расхохоталась.

Так мы сидели на полу и пили воду. И вдруг она заговорила о Боге.

— Нессис сказал, что ты верующая. Значит, ты однозначно к Богу поближе… Скажи, что Он думает о таких женщинах, как я?

_?

— Ну, таких, которые не живут как монашки.

— Он ни от кого не требует монашеской жизни. Это люди придумали монастыри.

Она поднесла стакан к губам и сделала медленный глоток.

— Да нет, я имела ввиду другое. Вот у тебя есть муж, и ты не представляешь себе никого другого. Так?

— Вообще-то, да.

— Но не у всех в жизни так. Целый калейдоскоп лиц в моей памяти, но ничего настоящего. Меня, наверное, ждет кара? — в глазах у нее появилось легкое напряжение.

— Нет.

— Что же, Ему все равно, что я делаю? — воскликнула она с вызовом.

— Не все равно. Ему грустно, — просто ответила я.

Она молчала, внимательно глядя на меня.

— Оттого, что вам было больно.

— Ему грустно… — отозвалась она медленным эхом.

И тут случилось нечто невероятное. Большая слеза выкатилась из этих широко раскрытых и тщательно накрашенных глаз. Неожиданно, потому что еще минуту назад ее лицо абсолютно не предвещало ничего подобного.

— Довольно, — прошептала она, — я боюсь продолжать этот разговор.

Но тут же сама и продолжила.

— Откуда ты знаешь?

Я рассказала ей евангельскую историю о Христе и женщине, уличенной в распутстве. Он не осудил ту, над которой люди уже хотели свершить свой скорый суд. Лиана слушала, стараясь оставаться спокойной, но ресницы и ноздри у нее слегка трепетали от волнения.

— Я это уже видела, — сказала она тихо.

Конечно, как я сразу не догадалась. Картина Поленова «Христос и грешница»! Этот зной, висящий в воздухе, сияющий на белых камнях храма и белом песке, эти раскаленные негодованием лица иудейских стариков, готовых испепелить маленькую растрепанную женщину… Где-то я читала, что в странах с жарким климатом люди легче аффектируются, быстрее приходят в ярость. Они стояли полукольцом, злые и потные, а Он, словно не замечая их, чертил себе что-то на песке. «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень», — были Его единственные слова. На этом все закончилось.

Лиана молча провожала меня до автобусной остановки.

— Приходи еще, — сказала она на прощание, — мне понравилось пить с тобой воду!

Объяснение сцены с Верочкой, забравшей у Николая книгу, пришло примерно через неделю от Степана Степанова. Он чувствовал к нам большой интерес и симпатию, но у большинства его сподвижников оставалось слишком много опасений. Мы взялись ниоткуда, были слишком молоды, мы спрашивали о запрещенных радиоволнах и местах работы… Кроме того, всякий раз, когда мы посещали Терентия Потаповича, Николай имел обыкновение, разгорячившись от чаю, расстегивать пиджак, во внутреннем кармане которого торчал красный переплет какой-то маленькой книжки. Этот красный переплет дразнил воображение бывалого подпольщика. Терентий Потапович полагал, что красная книжка суть прямое доказательство принадлежности Николая к партийным органам. А он не любил провокаторов, даже таких эрудированных, как его молодые гости. Но благодаря Верочкиной дерзости пресловутая «корочка» попала в руки боязливых и полностью сломала лед недоверия к нам. Ясно было — никто не станет от руки переписывать целую книгу, если в нем нет живейшего к ней интереса!

Через несколько месяцев Николай тоже перебрался в Караганду и местная община верующих даже помогла ему устроиться. Поселился он у Новосадов, наших новых знакомых.

Об этом семействе следует сказать особо. В нем действовали совершенно опрокидывающие все обычные представления о личных интересах правила жизни. Казалось, что добротный кирпичный дом на самой дальней из далеких карагандинских окраин существует главным образом для того, чтобы в нем, помимо восьми собственно новосадовских душ, жил и кормился всякий, кому необходимо «встать на ноги». Причем — годами!

Хозяин этого дома, Василий Тихонович, человек из породы больших пахарей, с советской властью давно разругался — не хотел «отдавать босякам» свое поле, право на которое полжизни отрабатывал у графа где-то на Западной Украине. Вспыльчивый и упертый, с бритым затылком и полуседым чубом на раз и навсегда загоревшем от зноя суровом лбу, по сути своей, по нутру, он был Хозяин. Но не скопидом, потому что в его домоустройстве, повторяю, всегда находилось место для многочисленных странников и пришельцев, в числе которых в свое время оказались и мы. Добряк он был на редкость! И жена его, тетушка Люба, ласковая черноглазая хохлушка, во всем противоположная мужу по характеру, была с ним сходна именно большим добросердечием. Никто никогда не видел ее возмущенной или потерявшей душевное равновесие. С Тихоновичем она не спорила, она вообще ни с кем и ни с чем не спорила, а о превратностях собственной непростой жизни говорила, как о вполне нормальных вещах.

— Да ей хоть хата вались, она только пригнется, чтоб не сильно ударило! — удивлялся, глядя на нее, Тихонович.

У них было шесть детей: три мальчика и три девочки. На момент нашего знакомства старший сын, Василь, служил на флоте, другой, Володя, учился в десятом классе, девочкам Марысе и Наде было по двенадцать-четырнадцать лет, а близнецам Коле и Катюше — по шесть.

Больше всех меня заинтересовала Марыся. У нее были такие смышленые, с огоньком, глаза и такая совершенно открытая этому миру белозубая улыбка! Я и не представляла, что в ее возрасте девочка может уметь так много. Она казалась уже совершенно взрослой и нисколько не тяготилась своими многочисленными взрослыми обязанностями. Непонятно было только, как она успевала исполнять их и при этом учиться в школе на «отлично». Я тоже была хорошей ученицей, но на делание уроков у меня, как правило, уходило полдня. А в какую часть суток делала уроки Марыся, я не знаю, потому что днем она пекла, вечером шила, ближе к ночи мыла и т. д. Не знаю также, каким образом, выросшая на хуторе в глухом лесу, в простой крестьянской семье, где говорили только по-украински, где некому и некогда было уделять внимание ее воспитанию и развитию, она, очутившись в городе, моментально впитала чистую русскую речь, манеры, вкусы. Я потом встречала людей, которые, прожив лет двадцать-тридцать в России, все равно неправильно делали ударения в самых обычных, каждодневных словах.