Инна Константиновна слушала недоверчиво, склонив набок голову. Ее милое усталое, чуть скуластое лицо с такими родными для меня голубыми глазами было задумчиво и серьезно.

— Допустим, — сказала она мягко, — допустим, что это не секта. Но религия эта не наша, понимаешь? Она американская.

— Американская? — воскликнула я. — Да она самая антиамериканская в природе! Вы хоть знаете, что она говорит о будущем этой державы?

— И что же? — спросила Инна Константиновна чуть ли не с испугом.

— Это будет вселенский жандарм, попирающий свободу совести!

Инна Константиновна вздохнула и посмотрела на меня с сочувствием.

— Ниночка, зайка моя, — сказала она, — о чем ты говоришь? Америка — страна демократии и свободы, кстати сказать — протестантская. С чего бы это ей стать жандармом?

— Это сейчас, — ответила я, — а согласно Апокалипсису она «ягненок, который заговорит, как дракон» под занавес истории! И самое интересное, что, начавшись с религиозной свободы, эта страна закончит религиозным диктатом.

— Почему же? Разве не свобода принесла ей процветание?

— Да. Но из-за религиозных распрей в мире слишком много проблем. Может быть, лучше ввести новый мировой порядок, объединить все в «один общий согласный муравейник», где все живут по правилам, установленным этой державой? Помните, на что опиралась империя при Юстиниане? Один порядок и одна религия.

— Как же, как же, помню. Такое забыть! — ехидно вставила она.

— Как вам эта забота о благе всего неразумного человечества? О его безопасности? — не чувствуя ее иронии, с жаром продолжала я. — Какое заманчивое предложение испуганному обывателю: «глобальная система о тебе позаботится, только доверь ей все, включая свою совесть»!

Лицо Инны Константиновны чуть заметно изменилось.

— Да это же… Великий Инквизитор, — изумленно прошептала она.

— Да, — кивнула я, довольная тем, что ее проняло, — Достоевский тоже предсказывал время, когда в мире воцарится новое средневековье! И в Библии это есть. Там оно названо «образом зверя», то есть трагическим слепком с прошлого, особенно отвратительным на фоне технического прогресса.

Какое-то время мы молчали.

— Тетя Инна, — произнесла я наконец, — для меня вера — это не столовое серебро, чтобы получить ее по наследству. Это каждый человек сам выстрадать должен. Я просто хочу сказать, что те ответы, которые я нашла на свои вопросы в вере Ростислава, они, как мне кажется, более правдоподобны, что ли…

Мне так хотелось, чтобы она это поняла. Но она, словно бы спохватившись, возразила:

— Было время, когда тебя все устраивало в православии и не было никаких вопросов. До появления Ростислава.

— Вы ошибаетесь! — воскликнула я с жаром, — Вопросы были! Просто я считала, что это грешно — ставить вопросы.

Мы снова замолчали. Розовый свет скользил по линиям старого патефона и отражался яркими рубиновыми каплями в крошечных камешках на окладе иконы, висевшей в изголовье ее кровати.

— Вера — это не традиция, а поиск, вот как я думаю, — произнесла я решительно.

— Ну, и куда же ты в поиске своем направляешься? — спросила она.

— «Ad fontes!» — прошептали мои губы.

Инна Константиновна слегка нахмурилась. Нет, я не потеряла в ней преданного друга, но и не нашла единомышленницу. На прощание она обняла меня и прижала к себе. Тихий вздох вырвался из ее груди.

— Хотите — споем что-нибудь? — предложила я примирительно. С тех пор, как мы стали певчими в церкви, то часто пели в два голоса дома, и это было очень приятно, словно бы душа объединялась с душой. А в тот вечер особенно красивой и грустной казалась нам старая русская песня про волны и лодку.

Нет ничего тяжелее, чем заставить себя переступить порог дома, где тебя не хотят видеть. Где люди, перед которыми ты полностью честен и открыт, считают тебя коварным и корыстным интриганом. Ростислав понимал, что убедить маму взглянуть на все происходящее без истерического сопротивления просто невозможно. Но если бы он, избегая ее, виделся со мной где-нибудь за пределами нашего дома, то она сказала бы, что он просто боится посмотреть ей в глаза.

Поэтому уже после того, как я пересказала ему мамино мнение о цели его визитов, он все-таки снова зашел к нам, чтобы пригласить меня прогуляться. Мама с порога стала обвинять его ни больше, ни меньше, как в разрушении нашей маленькой семьи.

— Посмотри, что ты сделал с Ниной, — говорила она, — она ведь уже не в своем уме! Видишь, какие у нее глаза стали ненормальные?

— Что вы, Анна Ивановна, — отвечал Ростислав с мягкостью и терпением, которые казались мне непостижимыми, — если бы у Нины были какие-то психические отклонения, она не смогла бы так успешно справляться с учебой в институте и не получила бы повышения на работе. (Меня перевели из машбюро в секретариат.)

Но мама его не слушала, она только пережидала, пока он закончит, чтобы снова говорить свое. Ростислав сказал, в конце концов, что подождет меня на улице.

Пока я причесывалась у зеркала, мама что-то нашла в своей сумке и с торжественным видом подошла ко мне. В руках у нее оказался ломтик просфоры и принесенная из церкви в бутылке святая вода.

— Выпей, — велела она, — в тебя бес вселился.

Я покорно выпила. Наши глаза встретились. Поскольку бес никак себя не обозначил, она вздохнула. А вечером поехала к Волокославским и попросила, чтобы меня там не принимали.

Об этом ее визите я узнала от Вали. Отец Николай всегда смотрел на меня с симпатией и даже теперь, когда я не оправдала возлагавшихся на меня надежд, по-прежнему встречал с улыбкой.

Что касается сестер Ростислава, то они всерьез задумывались о его будущем. Им казалось, что молодой, красивый и образованный брат их сам поставил крест на своей карьере и на целой жизни. Ольга вообще не представляла, как он собирается жить дальше.

— Он инженер, — говорила она, — но в лучшем случае сможет работать дворником. В лучшем случае!

Сестры были реалистками, относились к жизни вдумчиво и ответственно. На какие средства потенциальный безработный собирается содержать семью, если таковая у него окажется? Что за пенсия его ожидает? Какое будущее он готовит своим детям? Ведь «там» на Ростислава уже заведено дело. За каждым его шагом теперь следят.

Слушая все это, я должна была делать выводы. И вообще, хотя этого никто не говорил вслух, мне казалось, что я всех подвела, всех, кто на меня надеялся.

Некоторое время назад у отца Николая состоялась встреча с епископом, который открыто выразил ему свое недовольство.

— Вы плохо воспитали сына, — сказал его преосвященство очень выразительно.

Отец Николай был неприятно удивлен тем, что тщательно оберегаемая семейная тайна столь многим уже известна.

Я никогда не видела своего отца, но всегда любила его. Мне казалось несправедливым, что его голос, его смех, его волнение и усталость — все это исчезло под солнцем так же бесследно, как слова и чувства какого-нибудь древнего египтянина, до которого мне совершенно нет дела. Одинаковость человеческой участи во всех временах, племенах и судьбах все-таки ранит. «Нет им более части ни в чем, что делается под солнцем», — говорит об умерших Екклесиаст. Но почему-то этому приговору сопротивлялось все мое существо.

Мне нравилось мечтать о том, что папа на самом деле жив, просто затерялся где-то не по своей воле, и однажды приедет к нам. Так происходило в фильмах. Я иногда фантазировала на эту тему. Он вернется, и у меня будет отец, как у многих других девчонок. Высокий, сильный, добрый и разговорчивый. Он будет шутить со мной за ужином, подбадривать, когда я повешу нос, и вступаться за меня, если кто-то обидит. Он будет любить меня просто за то, что я его дочь и потому самая лучшая.