При этих словах я похолодела. Почему-то мне хотелось надеяться, что Инна Константиновна отнесется ко всему иначе. А тут… Получалось, что из-за меня могут пострадать хорошие люди.

Подняв голову, я посмотрела ей в глаза. В них были упрек, обида, печаль. Но зла в них не было. И я поняла: это она меня запугивает.

Как-то раз после богослужения в маленьком белом домике, нас с Ростиславом пригласили в гости. Это была та многодетная семья, на которую я обратила внимание при первом посещении.

Был накрыт очень хороший стол с разнообразными салатами и затейливо приготовленными горячими блюдами, многие из которых я пробовала впервые. Мясо — не мясо, рыба — не рыба…

— Это девчонки мои постарались, — не без материнской гордости произнесла хозяйка дома. Так я впервые приобщилась к вегетарианской кухне.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что одним из жизненных принципов у этих верующих является следование так называемой «реформе здоровья».

«Не знаете ли, — прочел нам из Библии отец семейства, — что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии».

Заботу о теле они видели в том, чтобы правильно питаться, не употреблять пищи, названной в Библии «нечистой», трудиться на свежем воздухе, не употреблять спиртного и табака.

Хозяин дома оказался интересным собеседником. Он обнаруживал основательную осведомленность во многих сферах знания, хотя представился просто фотографом. Потом, уже познакомившись с другими посетителями богослужений в Аптекарской балке, я убедилась, что самообразование для них — норма жизни. Любая старушка-одуванчик при необходимости могла припомнить дату воцарения христианского императора Константина или пленения папы римского генералом Бертье.

В общем мне понравились голубоглазые и подтянутые последователи «реформы здоровья». Люди, имеющие какие-либо убеждения вообще, всегда вызывали у меня уважение. А в кругу этих необычных христиан, с которыми о вере можно было говорить ночи напролет, мне было просто тепло, просто уютно. В целом я сказала бы, что это очень достойные люди, ясно представляющие себе, во что и почему они верят. На клеймящий их мракобесами мир они взирают подобно тому, как зрелость смотрит на задиристую некомпетентность юности.

Но все это, хоть и располагало к себе, не так подкупило меня, как настоящая сплоченность и взаимная любовь в их среде. Вместе переживали они горе и радость, ухаживали за своими больными, молились о своих заключенных.

Их Евангелие не грозило адскими муками и в то же время сохраняло их в границах серьезного христианского благочестия, может быть, потому, что они без оговорок принимали все десять заповедей, как не потерявших силу в новозаветную эпоху. Вообще эта религия показала мне связь между Ветхим и Новым Заветом, я увидела, что преемственность в христианстве имеет еще более древние корни, чем я думала.

Но принять решение было слишком трудно. Мне нужен был кто-то, кто мог бы поддержать меня своим словом, кто-то безусловно авторитетный, на кого можно было положиться, разделить ответственность за тот решающий шаг, от которого мне было теперь не уйти.

И вот, когда я одиноко сидела на кухне, обо всем этом думая, в памяти всплыло вдруг дорогое лицо, обрамленное седыми волосами, по-доброму внимательный взгляд. Владыка! Отец мой и больше, чем отец! О, если бы он был рядом! Он все бы мне объяснил. И вдруг, тут же, неизвестно откуда, пришла мысль: «Если Владыка понял бы тебя, то разве Господь не поймет? Или Он меньше любит? Он твой Вечный Духовный Отец!»

Эта простая мысль вдруг показалась мне открытием.

«Нужно помолиться», — подумала я.

Но как? Как раньше или как теперь я видела у протестантов?

На кухне у нас был образ Богородицы «Утоли моя печали». Он висел у самого окна, а под ним к гардине была прицеплена лампадка, за состоянием которой мама всегда усердно следила. Я приблизилась к иконе и, осеняя себя крестным знамением, зашептала:

«Надежда всех концев земли, Пречистая Дево, Госпоже Богородице, утешение моё! Не гнушайся мене грешнаго, на Твою бо милость уповаю: угаси ми пламень греховный и покаянием ороси изсохшее моё сердце, очисти ум мой от греховных помыслов, прими мольбу от души и сердца с воздыханием приносимую тебе. Буди о мне ходатаица к Сыну Твоему и Богу, и укроти гнев Его Матерними Твоими молитвами…»

На этом месте я запнулась. Как-то не шло про гнев. Мне казалось, что Он любит меня не меньше Богородицы. Но молитву я закончила. Потом проскользнула в ванную комнату — единственное в доме место без икон — и закрылась на крючок. Задернула занавески и, чувствуя, что собираюсь сделать нечто новое, непривычное, но необходимое, опустилась на колени. Закрыла глаза. Мне не представилось никакого образа, но сердце ощущало, что Он где-то близко. Я почувствовала, что Тот, Которого мое воображение бессильно даже представить, может так просто, так по-человечески быть рядом, стоит только отвлечься от суеты и закрыть глаза. Любовь к Нему, стыд за недостаток веры и растущее в груди ликование открытия захлестнули меня. «Господи, — не шевелясь, чтобы не пролились по самые ресницы затопившие глаза слезы, шептала я, — Господи, ведь это правда?! Ты любишь меня?! Ты не оставишь меня одну с этой болью… Все, чего я хочу — это служить Тебе по правде. Только разуметь волю Твою и ничего, ничего больше. Но что такое мой ничтожный разум? Прости меня, если я не так молюсь Тебе. Как хорошо, что Ты здесь!» Я улыбнулась и медленно встала с колен, глаза мои были полны слез. Но мне было легко и спокойно так, будто кто-то выслушал меня, понял и пожалел.

Свернувшись калачиком на кровати, я уснула. Когда сон овладевал мною, в голове все смешалось, и возникло ощущение, что я только что говорила с отцом. Хоть мы никогда не виделись, я-то знаю, что он любил меня, любил, ведь я его дочь. И я его люблю, потому что он мой отец. Мой отец.

Утро было полно солнцем и надеждой. Нет, я не получила какого-то сверхъестественного откровения, и вещий сон мне тоже не приснился. Но в голове была полная ясность, а на сердце покой. Все вокруг вызывало во мне любовь и умиление. Мне казалось, что жизнь непременно наладится, что и мама тоже переменится, если я сумею передать ей то, что со мной в эти дни было. К маме я испытывала глубокую нежность. Мне хотелось целовать ей руки, делать для нее все, что она попросит. Я всех готова была любить и всем служить.

Обедать у Инны Константиновны всегда было для меня настоящим удовольствием. Не из-за каких-то особых яств, которые она предлагала, а просто из-за уюта, деликатности и хорошего вкуса, которыми в ее квартире был пропитан даже воздух. Какой неожиданно привлекательной являлась взору эта небольшая комната на третьем этаже хрущевского дома! Вьющийся белый стефанотис, «цветок невесты» и голубые сенполии на подоконниках, пианино с расставленными на нем изящными статуэтками и памятными сувенирами, старинный патефон в углу и большой книжный шкаф со стеклянными дверцами, всегда педантично запиравшимися маленьким железным ключиком.

Даже в одиночестве Инна Константиновна никогда не обедала на кухне, а только в зале и только на белой скатерти. Блюд бывало немного: прозрачный супчик с овощами и манными крупинками, сваренное «в мешочек» яйцо на специальной подставке, несколько ломтиков сыра на фарфоровом блюдце… Ах, как мне приятно вспоминать наши совместные трапезы!

В тот раз, пообедав довольно поздно, мы сидели на диване, и я по привычке обнималась с парой мягких вышитых подушек. Разговор шел, разумеется, о том, что я «натворила».

— Тетя Инна, я вам объясню, как говорится, на пальцах, что это не секта. Там нет никакого лидера, которому все безмолвно подчиняются, никто никого не запугивает, не зомбирует, не приносит в жертву. Просто собираются люди вместе, читают Библию, поют и молятся. И все. Это протестантская христианская церковь, какие есть везде в Европе и где угодно, — говорила я воодушевленно.