— Это говорили их обвинители. Но какая может быть объективность в инквизиторском процессе? Или ты тоже веришь, что все женщины, замученные церковью в средние века, действительно были ведьмами? Единственное, что дает сегодня право судить, во что же действительно веровали «жидовствующие», так это их сочинения. А там нигде нет отрицания Христа, как Бога и Спасителя.

— А ты что, читал их?

— Я — нет, а люди читали. В Москве, в библиотеке имени Ленина можно заказать из архива.

После такого эмоционального экскурса в историю даже при большом желании было бы трудно позабыть эпоху объединения русских земель. Это даже помогло мне на экзамене.

Но когда в тот вечер мы по традиции пили у меня на кухне чай с сухариками и молоко, я еще не знала, что это последний визит Ростислава в наш дом.

Прошло около двух месяцев. Я по-прежнему ходила в церковь, по-прежнему пела в хоре, прикладывалась к образам, но делала это с каким-то внутренним сопротивлением, только ради мамы. Я боялась огорчать ее.

А с Ростиславом однажды решилась пойти и посмотреть на других христиан — протестантов.

Они проводили свои молитвенные собрания в маленьком белом домике в Аптекарской балке. Войдя в чисто выбеленную комнату, можно было увидеть выстроенные рядами, как в зрительном зале, стулья, а перед ними — кафедру, место для выступления проповедника. У подножия кафедры стояли живые цветы, а напротив в углу — фисгармония. Я впервые видела такой музыкальный инструмент с двумя рядами клавиш и какими-то деревянными катушками над ними. Звук у него глуховатый, отдаленно напоминающий орган, причем органист во время игры усиленно нажимал ногами на две педали внизу, закачивая таким образом в меха фисгармонии воздух.

И вот в прихожей и на крыльце старательно вытирают ноги прихожане — люди самых разных возрастов. Есть среди них такие же пенсионерки, как и хозяйка этого дома, Дарья Савельевна, и пожилые мужчины, и молодежь, и просто малышня.

Почти все женщины старшего возраста в наглаженных косынках и светлых блузках, мужчины, даже старички, в костюмах и до блеска начищенных туфлях. Маленькие девочки и мальчики тоже нарядны, точно все они пришли на праздник! Чинно рассаживаются на стульях и слушают фисгармонию. Когда она затихает, совершается тихая молитва. Это время полной тишины, когда молятся не вслух, а про себя, закрыв глаза. Потом поют гимн:

Мелодия очень красивая, простая и величественная. Позже Ростислав объяснил, что такое песнопение называется протестантским хоралом.

Я внимательно смотрю на лица людей. Вот юноша, высокий и застенчивый, он поет очень серьезно, без отрыва глядя в сборник гимнов. Вот две девчушки лет тринадцати, с тонкими косичками, в розовых кофточках и юбочках плиссе. Эти, напротив, улыбаются в пении и поглядывают по сторонам. Вот три седоволосые женщины, они знают слова песнопения наизусть, в глазах их умиление, а руки молитвенно сложены. Как они все нашли друг друга, что их объединяет?

Почти у всех в руках Библии и у многих в сумках какие-то книги в самодельных переплетах.

За кафедру встает мужчина средних лет, с бородкой. Одет он в темный костюм и светлую рубашку без галстука. Он читает отрывок из Евангелия и объясняет его применительно к нашей повседневной жизни. Мне нравится эта проповедь, даже чем-то похоже на стиль Гурия!

После проповеди снова совершается молитва, теперь уже самим проповедником. При этом вся паства склоняет колени. Я заметила, что семьи здесь в основном многодетные. Мое внимание привлекла одна из них, где все были похожи друг на друга: светловолосые, загорелые, с голубыми глазами и ямочками на щеках. После молитвы дети из этой семьи вышли к кафедре, построились в рядок и, смущенно улыбаясь, в два голоса запели какой-то псалом. Меня удивило, что такие маленькие дети умеют петь в терцию!

После богослужения мы с Ростиславом стояли у стены и смотрели на расходящихся людей. Многие из них, проходя мимо нас, улыбались и пожимали нам руки.

Я давно научилась определять настроение мамы по скрежету ключа в замочной скважине. В тот вечер, когда я вернулась с протестантского богослужения, скрежет этот был зловещим.

— Мама, где ты была?

— Там новую секту открыли, ходила посмотреть, — сказала она прерывающимся от гнева голосом. Я съежилась. Буря, скоро грянет буря!

— Нашла себе бабу какую-то неграмотную! Не смей ходить туда больше! — мама сорвалась на крик. — А этого, твоего, чтобы духу здесь больше не было! Приходит, как порядочный — с портфелем, в галстуке… Ну, думаю, молодые, пусть встречаются. А он! Волк в овечьей шкуре! Куда он тебя завел! Да там детей в жертву приносят!

На какой-то момент, сильно погрузневшая за последнее время, мама показалась мне Евгенией Сергеевной, бичующей мои заблуждения на классном собрании. Она кричала теперь откуда-то очень издалека, а я, как и тогда, упорно смотрела в окно, словно оттуда должны были прийти какая-то подмога, какое-то объяснение. Но за окном по-прежнему были только черные силуэты старых, безучастных ко всему тополей.

И вдруг мама занесла руку, чтобы ударить меня. Я услышала тончайший звон в голове, и в воздухе перед глазами закувыркались сотни крошечных черных запятых. Лоб стал мокрым. Иногда это уже бывало со мной, когда в духоте, на голодный желудок, я выстаивала долгую службу в храме. Видимо, я очень побледнела, потому что мама остановилась. Чувствуя дрожь в коленях, я присела на диван и уперлась головой в шершавый матерчатый валик диванного подлокотника.

— Ух, глаза закрыла! Сектантский вид сделала! — мама стояла передо мной, тяжело дыша. — У меня у самой сейчас давление, знаешь, какое будет!

Она бросилась в коридор, громко сбросила шлепанцы, повозилась еще минуту, и я услыхала удар захлопывающейся двери.

Моя легкая дурнота скоро прошла, но я все еще полулежала на диване с закрытыми глазами. Мне просто не хотелось вновь возвращаться в окружающую действительность, в мир, которому я в очередной раз противоречила. Меня снова нужно было перевоспитывать, как в ту пору, когда я была школьницей. И хоть я ничего не просила тогда от взрослых, кроме позволения думать, что на свете существует Бог, я мешала им жить. Теперь я сама была почти взрослой, и снова мое главное преступление состояло в том, что я думала не так, как все. И вдруг меня пронзила мысль, что это будет всегда. Я родилась в обществе, где нужно мыслить категориями большинства, причем официально принятыми категориями. Если сегодня пристойным считается быть атеистом, то тебя будут гнать за то, что ты веришь, а завтра, когда станет допустимым верить, тебя погонят за то, что ты веришь не так. При этом не важно, верят ли во что-нибудь сами гонители, но как верить тебе, решать будут только они.

В дверь позвонили.

Это пришла Инна Константиновна. Ей все уже было известно.

— Эх, Нинка-Нинка, что ж это ты? — укоризненно проговорила она.

Я молчала. Да и что я могла сказать? Такие вещи не объяснишь в двух словах, а чтобы терпеливо выслушать меня, моим близким нужно было бы «слишком серьезно» относиться к религии.

Мама плакала, рухнув на свою кровать в углу комнаты.

— Не плачьте, Нюра, — жестко произнесла вдруг Инна Константиновна. — Дайте мне адрес, скоро там этих сектантов никого не будет.