Как-то мне встретилась давняя подружка Майка Болотина и рассказала, что поссорилась с родителями. «Представляешь, — сказала она, — они говорят, что любят меня, несмотря на то, что я ничего не довожу до конца и несмотря на то, что я такая несобранная. А я хочу, чтобы меня любили не „несмотря“ на это, а из-за этого!»

О любви в такой степени я не смела и подумать. Но, наверное, это и есть любовь. Жаль, что у нас с мамой все было совсем не так.

Часто, приходя с работы, я заставала дома группу женщин из церкви. Мама сидела на кровати, подперев рукой подбородок, и молча, с бесстрастным лицом слушала то, что ей рассказывали. Заметно было, что она пользуется уважением своих гостей. Так часто бывает, что человек немногословный считается более мудрым, и перед ним неосознанно заискивают. Тон в разговоре задавала чаще всего Гавриловна, наша соседка по подъезду, с которой раньше мама едва здоровалась.

— Верите ли, Нюра, — с чувством рассказывала она, — в чистый четверг посвятила яичко и в святой угол под лампадку положила. Ну, лежит. Лежит себе неделю, месяц — не портится. Не портится! — констатировала Гавриловна, прикладывая полную руку к еще более полной груди, — и вы знаете что? В следующую Пасху этим же яичком разговлялась! — здесь выдерживалась пауза, дававшая возможность возразить тем, кто бы на это осмелился.

Гавриловна вообще была из тех экспертов, которые могут с уверенностью сказать, в котором часу ночи нужно читать «Живые помощи», чтобы избавить мужа от пьянства, и где в этот момент должно стоять зеркало, а где лежать фотокарточка; сколько крестиков нужно купить и раздать, если ребенок умер некрещеным, какому святому сколько заказать молебнов при заболевании почек и т. п. Я думаю, во многом из-за боязни подвергнуться ее суду, а не из желания исполнить волю Божью люди обычно шли в ее дом за подробными инструкциями.

Но уж маму-то, конечно, она ничему научить не могла! Мама к ее рассказам обычно не проявляла ни интереса, ни удивления, правда, потом потихоньку проводила эксперименты, результатами которых не всегда оставалась довольна.

Возможно, это новое окружение мамы не совсем было по душе Инне Константиновне, как бы переставшей быть ее единственным доверенным лицом. На кладбище мама теперь отправлялась не иначе как в сопровождении трех-пяти церковных женщин. Они подолгу сидели там вместе, но уже не у Вовиной могилы, а в жарко натопленном домике сторожихи Веры, которая тоже была причастна к церковно-хоровым делам. «Ах, если бы мы заходили в эту сторожку тогда\» — порой думала я, вспоминая наши зимние кладбищенские будни.

Кроме того, похожая раньше «на смерть», мама начала вдруг хорошеть и поправляться, и ей пришлось сшить себе несколько новых платьев. К каждому из них она выбрала подходящую косынку и ходила только с покрытой головой. Однажды она велела мне обрезать ей волосы по линии затылка, а когда я стала убеждать ее пойти для этого к парикмахеру, сердито махнула на меня рукой. Она нередко теперь таким жестом приказывала мне молчать, и я молчала. В тщательно наглаженной косынке и с небольшой мягкой сумочкой — подарком Инны Константиновны, в руках она ежедневно отправлялась на службу, выходя из дому за добрых два часа до начала.

Инна Константиновна тоже ходила с ней и часто бывала у нас, но, если заставала в доме маминых новых товарок, то всегда поспешно уходила под каким-либо предлогом. Видя, что она ревнует, я всячески пыталась отвлечь ее внимание на себя и свои проблемы, а таковых у меня всегда было предостаточно.

У Инны Константиновны были две слабости — хорошие духи и хорошие книги. Причиной первой был природный дар тонкого обоняния, позволяющий ей различать в воздухе самые неуловимые запахи и каким-то образом выделять отдельные ноты в целом букете. У меня так не получалось. Я знала, что она мечтает о каких-то малоизвестных французских духах, пахнущих весенним лесом.

Вторая ее страсть была книгочейская. При этом книги из библиотек она приносила домой не так часто, ибо сокровищами литературы хотела не только временно наслаждаться, но и реально обладать. Поэтому она регулярно подписывалась на разные собрания сочинений и добросовестно сдавала макулатуру в обмен на заветные «книжные» талоны. А я пользовалась привилегией регулярно читать все эти с таким трудом раздобытые трофеи.

Вид новых книжных корешков на полках ее шкафа говорил о том, что в ближайшие несколько дней Инна Константиновна будет отключена от окружающей действительности. Она читала запоем.

Последним ценным приобретением в ее доме стало полное собрание сочинений Лескова в одиннадцати томах. «Это всерьез и надолго», — подумала я, поздравляя ее с покупкой.

Примерно через месяц, правда, она пригласила нас с Ростиславом на обед. Мамину тактику в его отношении более взвешенная в суждении о людях тетя Инна не одобряла, да и сам факт нашего сближения был ей по душе. Она давно знала семью Волокославских, о Ростиславе была наилучшего мнения, и только его отход от православия огорчал ее.

Итак, втайне от мамы мы пришли в гости к Инне Константиновне. Осматриваясь в комнате, я заметила, что на тумбочке возле кресла, специально установленного так, чтобы свет от окна падал слева, лежал уже последний, одиннадцатый, лесковский том. Это кресло Инна Константиновна называла «читательным» и очень любила.

— Ну-с, — сказала хозяйка, появляясь в дверях с подносом в руках, — давайте трапезничать.

За столом Ростислав стал спрашивать ее о впечатлениях от чтения Лескова. Она неожиданно по-девчоночьи прыснула и сказала:

— Вы не поверите, о чем я только что читала!

— О чем же? — в один голос спросили мы, несколько удивленные.

— Вам это понравится, — пообещала Инна Константиновна и, отложив в сторону салфетку, потянулась за книгой.

— Вот, кушайте и слушайте: «Ф. М. Достоевский зашел раз сумерками к недавно умершей в Париже Юлии Денисовне Засецкой, урожденной Давыдовой, дочери известного партизана Дениса Давыдова. Ф. М. застал хозяйку за выборками каких-то мест из сочинений Джона Буниана и начал дружески укорять ее за протестантизм и наставлять в православии. Юлия Денисовна была заведомая протестантка, и одна из известного великосветского религиозного кружка не скрывала, что с православием покончила и присоединилась к лютеранству. Это у нас для русских не дозволено и составляет наказуемое преступление, а потому признание в таком проступке требует известного мужества. Достоевский говорил, что он именно „уважает“ в этой даме ее „мужество и искренность“, но самый факт уклонения от православия в чужую веру его огорчал. Он говорил то, что говорят многие другие, то есть, что православие есть вера самая истинная и самая лучшая и что, не исповедуя православия, „нельзя быть русским“. Засецкая, разумеется, держалась совсем других мнений и по характеру своему, поразительно напоминавшему характер отца ее, „пылкого Дениса“, была как нельзя более русская. В ней были и русские привычки, и русский нрав, и притом в ней жило такое живое сострадание к бедствиям чернорабочего народа, что она готова была помочь каждому и много помогала. Она первая с значительным пожертвованием организовала в Петербурге первый удобный ночлежный приют и сама им занималась, перенося бездну неприятностей. Вообще, она была очень доступна всем добрым чувствам и отзывалась живым содействием на всякое человеческое горе. При том все, что она делала для других, — это делалось ею не по-купечески, а очень деликатно. Словом, она была очень добрая и хорошо воспитанная женщина и даже набожная христианка, но только не православная. И переход из православия в протестантизм она сделала, как Достоевский правильно понимал, потому что была искренна и не могла сносить в себе никакой фальши. Но через это-то Достоевскому и было особенно жалко, что такая „горячая душа“ „ушла от своих и пристала к немцам“».

Инна Константиновна приостановилась и выжидательно посмотрела на Ростислава.

— Да, — сказал он, задумчиво глядя на заросли фиалок у нее на подоконнике, — наша философская мысль зарождалась под влиянием германского идеализма, можно сказать, что и мысль социальная и даже религиозная начиналась с Гегеля. Славянофилы взяли свою идею об органичности жизни у немецких романтиков, коммунисты произошли от Маркса, и никто не считает всех этих людей и их идеи «уже не русскими». Только русские протестанты, вдохновленные словами Лютера «Solo Scriptura» («Только Писание»), оказывается, потеряли национальную самобытность. Или такие мысли кажутся вам непоследовательными?