— Видишь ли, Нина, — с грустью отозвался он, — отступление от этого шло веками. Когда христианство вышло из подполья и стало государственной религией, многое изменилось. В церковь влилось огромное количество бывших язычников. У верующих возникли разномыслия. Стали дискутировать, скажем, о том, стоит ли украшать возводимые теперь храмы изображениями, рисовать лик Христа. Не вызовет ли это у неофитов, привыкших к идолопоклонству, стремления приписывать рисункам какую-то магическую силу? Ведь поклонение изображениям запрещено второй заповедью закона Божьего.

Так же и с днем богослужения. Обычай праздновать первый день недели появился с середины II века. Здесь большую роль сыграло желание отмежеваться от иудеев, особенно после восстания Бар-Кохбы в 135 году. Император Адриан с величайшей жестокостью подавил это кровопролитное восстание евреев и запретил не только еврейскую религию, но и празднование субботы по всей Римской империи. Этот запрет побудил часть христиан начать вместо субботы праздновать день Солнца, первый день недели, который тоже оказался памятным, ведь в воскресенье Христос воскрес. А Константин в IV веке окончательно закрепил эту практику, приказав «в достопочтенный день Солнца» ходить в храм и воздерживаться от работы.

— Постой, — остановила его я, — почему в Евангелии написано, что воскресенье — это первый день недели? Я вообще-то привыкла думать, что это понедельник.

— В Советском Союзе понедельник, — улыбнулся он, — а в большинстве других календарей и в Библии — воскресенье.

— Н-да, — сказала я, — ты меня озадачиваешь.

Мне почему-то хотелось верить, что все, существующее в церкви, установлено самим Богом. Я не умела тогда рассуждать о границах полномочий самой церкви. На эту мысль меня навел впоследствии отец Сергий. Он сказал, что Церкви Иисус оставил право самостоятельно решать что правильно, а что нет. Это казалось логичным, но до определенной степени. Не мог же Он дать ей право ревизовать, скажем, десять заповедей, думала я. Это же классика!

То, с каким трудом прокладывали себе путь иконы, также заставляло задуматься. Один Вселенский собор запрещал иконопочитание, как грех против невидимого Бога, другой утверждал его. И так семь раз! Так в каком же случае устами церкви говорил Бог?

— С начала V века начинает создаваться культ Девы Марии, — рассказывал Ростислав, — и далее нововведения следуют уже сплошной чередой. У католиков в IV веке утверждается освящение воды, в V — провозглашение святыми умерших, в VII — инквизиция против еретиков, продажа индульгенций — документов, отпускающих грех. А в XIII выходит запрещение читать Библию мирянам, в XV разрабатывается учение о посмертных мытарствах души, в XVI предание признается равноценным Библии… Продолжать? Я мог бы привести еще пунктов двадцать.

— Знаешь, — сказала я, — по-моему, проще и надежнее было бы оставить только библейский канон.

Он улыбнулся загадочно и промолчал. А потом вдруг сказал:

— Я вот, когда был в Казахстане, услышал о такой церкви, где именно так и думают.

— Вот это да! — вырвалось у меня, — молодцы, среднеазиаты!

Я даже хлопнула в ладоши от восхищения. Слово «церковь», естественно, ассоциировалось у меня только с церковью православной.

— Погоди, — остановил меня Ростислав, — это церковь протестантского толка. Не православная.

Я чуть не свалилась со стула. Последовала продолжительная пауза.

— Зачем… протестантская? — мой голос прозвучал как-то сипло. Нет, он, наверное, просто шутит!

Но Ростислав был серьезен и смотрел на меня глазами врача, спокойно наблюдающего неизбежную реакцию больного. Потом вздохнул, осторожно убрал выбившуюся прядку волос с моей щеки и поднялся.

— Я обязательно расскажу тебе об этом, Ниночка, — услышала я его негромкий, ласковый голос. — Но потом. Если ты захочешь. А пока — подумай обо всем.

Я не в силах была что-либо ответить ему и почему-то прижимала к губам свои в раз похолодевшие пальцы. Он кивнул на прощание и вышел.

Так вот откуда у него столько «новых» понятий, вот почему Ольга сетовала, что брат стал «слишком религиозным», вот почему недавно так плакала Анна Михайловна в церкви, вот почему отец Николай при всех похвалил меня за твердость в вере — в пример ему хотел поставить!

Меня душили слезы. Я прошла в свою комнату и, хоть ложиться спать было еще рано, забралась в постель. Так хотелось спрятаться под одеялом от всего мира, исчезнуть, раствориться. Сердце ныло, в голове беспорядочно роились мысли.

Как могло получиться, что после стольких бесед, так серьезно пошатнувших в моем сознании многие привычные понятия, я не сообразила, в чем здесь дело? Может, виной всему было то, что со словом «секта» связывалось что-то темное, низменное, гадкое. А к Ростиславу и к тому, что он говорил мне, все эти понятия были неприменимы. Что же мне теперь делать, что делать? Да, можно позвонить и сказать ему, что не желаю с ним больше видеться, сказать ему что-нибудь такое хлесткое и неприятное типа: «И давно ты стал агентом этой секты?» Ну, а потом? Как мне дальше жить? Просто ходить себе на службу, как раньше, ни о чем не думая? Но разве смогу я теперь целовать иконы с прежней доверчивостью, смогу ли радостно бросаться под брызги святой воды, смогу ли подавать записочку «за упокой» своих родных?

Да, дело теперь не только в Ростиславе и моем к нему отношении. Корни проблемы, ставшей передо мной, находятся гораздо глубже.

Хотя, если разобраться, что же такого еретического Ростислав говорил мне? Что поклоняться нужно только Отцу, Сыну и Духу Святому? Что ни одна из десяти заповедей не устарела? Но что же здесь низкого и отвратительного? Пожалуй, самое дерзкое из его утверждений — это то, что возмездие за свои дела человек получит в ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ, день пришествия, а не тотчас же после смерти. Я и сама обращала внимание, читая Евангелие, что Христос как наивысшую награду обещает человеку «воскресить его в последний день». Не говорит «возьму душу его в рай» а именно «воскрешу в последний день». И Павел, говоря о том, что главная христианская надежда — это воскресение мертвых, замечает, что «иначе вера наша тщетна и умершие во Христе погибли» (как же погибли, если они на небесах?)

Если я с этими, да и с другими вещами, от него услышанными, внутренне согласна, то почему я так всполошилась? Почему? Да, прав был отец Сергий, когда говорил, что чем больше человек знает, тем больше для него непонятного и что он завидует малограмотной старушке, пришедшей в церковь добросовестно отбить свои земные поклоны!

Спала ли я вообще в ту ночь, не помню.

Кончился рабочий день, в течение которого несвойственная мне угрюмость и красноватые глаза заставляли сотрудников строить самые невероятные предположения на мой счет.

Ростислав, как обычно, ждал меня у входа в Гипромез, прислонившись к стволу старого каштана и читая какую-то книгу. Легкий ветер трепал его темные волосы и веером вздымал тонкие книжные страницы под его пальцами.

Мы поздоровались. Он взглянул в мое припухшее, унылое лицо, хотел было сказать что-то, но не сказал. Я тоже не знала, что говорить, не знала даже, что думать. Как обычно, он провожал меня домой. Как обычно, мы шли пешком. Добираться до района завода Петровского нужно было двумя трамваями, но для нас этот путь всегда оказывался лишь небольшой прогулкой, никогда не достаточной для того, чтобы наговориться вдоволь.

А на этот раз мы молчали. Мы просто шли рядом. И вдруг он стал напевать что-то. Я даже остановилась в недоумении.

— Ты что поешь? — голос у меня был строгий.

— Песню своего друга.

— Либенко?

— Да.

— Так он еще и композитор?

— И поэт.

— Хороший друг. Жаль только, что ты мне сразу не сказал, куда он завел тебя.

— И куда же?

— В секту.

Ростислав улыбнулся.

— Секта, — проговорил он. Слово-пугало для обывателя. Ты что-нибудь слышала о Реформации?