Если у меня и было какое-либо с ранних лет отчетливо проступавшее качество, так это самостоятельность, которую породило полнейшее мамино невмешательство в мою детскую жизнь. Поэтому не было ничего удивительного в том, что на следующий день после уроков я поехала в центр города сама. Денег на проезд у меня, конечно, не было, но я удачно пряталась от контролеров за чужими спинами и на подножках трамваев. Путь к витрине магазина детских товаров я помнила хорошо. Мне ничуть не было страшно ходить туда одной и ничуть не скучно подолгу стоять у стекла. Я знала, что делаю. Это было созерцание. Я смотрела на предмет своего обожания, и мир становился ярче. Она была так близко ко мне, я дотянулась бы до нее рукой, если бы не это стекло, о которое неизменно расплющивался мой нос.

Как долго могли продолжаться наши тайные свидания, остается только гадать, но только я перестала ездить к магазину после того, как нас посетил дядя Миша — родной брат моего отца, то есть мой дядя. Он жил в Запорожье, как и все наши родственники по отцовской линии, и только иногда приезжал повидаться.

Было раннее утро, и я еще спала, когда в доме послышались радостные голоса и мамин плач. Дядя был чем-то похож на брата, и мама плакала, уткнувшись в его плечо. И он тоже смахивал слезы и повторял: «Нюра, Нюра, перестань». Я продолжала лежать в постели, глядя на них и не зная, нужно ли мне тоже плакать. Дядя Миша в гимнастерке и высоких сапогах вдруг шагнул в мою сторону.

— А это кто? — спросил он, понарошку удивляясь.

Я сразу же заулыбалась до самых ушей — я любила внимание!

— А ну, вставай! — скомандовал дядя, — кто же лежа подарки получает?

Чтобы получить подарок, я старательно умылась, торопливо расчесала волосы бабушкиной гребенкой и стала перед дядей Мишей по стойке смирно. Он нарочито долго разворачивал на моих глазах довольно большой сверток и при этом все время лукаво на меня поглядывал. И вот последний кусок громко шуршащей бумаги упал на пол, и в руках дяди Миши, одетая в курточку и вязаные штанишки, с чепчиком на круглой головке, показалась она — моя давняя любовь!

Дальнейшее я могу описать только со слов очевидцев, потому что сама пребывала в каком-то счастливом бреду. Бабушку сильно удивляло, что вместо того, чтобы благодарить дядю, как принято, я бегала по комнате, показывала всем куклу и выкрикивала: «Стекла нет! Смотрите, нет стекла!»

У нее было ватное тело и раскрашенная гипсовая голова, но это была самая восхитительная кукла во Вселенной.

Много лет спустя после одной из встреч с Ростиславом я сидела в своей комнате над страницами Апокалипсиса и читала: «И увидел я новое небо, и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет». Не было никакого сомнения в том, что настанет время нового неба и новой земли, но вот подробность о том, что не будет моря, сначала показалась мне странной. А Ростислав потом сказал, что в одном из ранее приведенных в тексте видений от Божьего присутствия Иоанна отделяло море и что он писал это отрезанный морем от всего мира на голом скалистом острове… Тогда отсутствие моря, как и исчезновение стекла, становилось немаловажной деталью! Я была рада, что Ростислав подтолкнул меня к некой свободе в понимании Библии. Но, пожалуй, я всегда была склонна к определенному вольнодумству.

То, что у меня есть свой Бог, не похожий, скажем, на Бога моей подруги Зины, я заметила давно. Зина, которая считала, что грешно смеяться, есть пирожные и читать классиков, часто выходила из себя, когда зимними вечерами мы с Тоней «ничтоже сумняшеся» приходили на спевки в Троицкий в теплых шароварах! «Это бесовская одежда!» — шипела она. «А что, Зина, бесы ходят в шароварах?» — смеялась я в ответ.

А когда у соседки с первого этажа умер муж-еврей и все мамины товарки в один голос заговорили о том, что Царства Небесного его жидовской душе, конечно же, не видать, я возмутилась. Во-первых, мне было невыносимо жаль овдовевшую женщину, которая должна была все это выслушивать. Во-вторых, покойный дед, с которым она прожила целую жизнь, был смирный домашний человек, никому ничего плохого не делал. К иудаизму он не имел никакого отношения, жил, как и все в те годы, ничего толком о религии не зная. Было непонятно, почему он хуже для Бога, чем такой же дед с третьего этажа, зануда с украинской фамилией Рябозад. Какая между ними принципиальная разница? Та, что во младенчестве Рябозада окрестили? Мне не верилось, что на небесах все так просто.

Дальше — больше. В общежитии напротив нашего дома жила некая Надя Флюсова. Это была одинокая долговязая девушка с плоским лицом и вечно сальными волосами. Она получила комнату по социальной линии, нигде не работала и побиралась по квартирам, регулярно предъявляя в качестве обоснования этому занятию свой круглый живот. Каждый раз она оставляла детей в роддоме. «Ты бы хоть аборты делала, дура этакая!» — говорили ей. «Что вы! — испуганно отвечала долговязая Флюсова, — грех какой!»

Можно было бы, конечно, списать все на ее туповатость и дурное воспитание, но корни этого повсеместного видения главного греха женщин именно в абортах исходили, несомненно, из церкви. Главное — не сделать аборт, а выкинуть живого ребенка из своей жизни — это можно. Ведь на исповеди священник об этом не спросит, а про аборт — в первую очередь. Отец Георгий считал, что родиться сиротой при живых родителях есть просто испытание для души. «Не думаю, что Бог испытывает младенцев», — возражала я. «Ты многого еще не понимаешь», — сердито отвечал он. Но такой ответ меня не устраивал. Я стала подозревать, что у Бога должен быть другой.

Раз за разом мы вместе с Ростиславом путешествовали во времени. Древний мир, гонения на христиан во дни Нерона, средневековье, Вселенские соборы. У моего друга был удивительный талант развертывать перед глазами слушающего картины прошлого! Множество интересных деталей из жизни императоров, пап, полководцев — все это не только увлекало, но и порождало вопросы, о которых раньше я не задумывалась. Оказывается, были времена, когда в церкви не существовало таких привычных и кажущихся вечной данностью вещей, как литургия, иконы, крещение младенцев, не говоря уже о множестве разных праздников, вроде, например, Яблочного Спаса. Как же выглядела христианская вера без всего этого?

Ростислав говорил, что Библия представляет жизнь первых последователей Христа как жизнь общинную, даже с единой собственностью, что у них было «одно сердце». Значит, верующие жили радостями и печалями друг друга, как родственники! И вот эта глубокая взаимная привязанность чужих некогда людей была их знаковым отличием от всего остального мира, как и предсказывал Иисус.

На богослужения они собирались вместе в тех местах, где была возможность. Во времена Нерона — в подземных катакомбах, тайно, на рассвете. Для римского мира, выросшего на богатейшей греческой культуре и создавшего самую совершенную в мире государственность, христиане представлялись не более чем иудейской сектой, и сектой зловредной. Их обвиняли во всех смертных грехах, вплоть до поджога Рима, и, разумеется, чернь жаждала растерзать их. Но, даже рискуя жизнью, последователи нового учения оставались одной семьей и шли на риск, чтобы встретиться вместе. В их богослужениях были простота и определенная харизма — проповедывал тот, кто чувствовал в себе силу говорить от имени Бога. И все его слушали. Потом совершались совместное «преломление хлеба», общая трапеза, «вечеря Господня».

Со временем произошло некоторое официальное распределение обязанностей. Избрали ответственных за практические нужды общины и назвали их диаконами. Пресвитеры и епископы стали духовными наставниками паствы и решали спорные вопросы. Эти священнослужители избирались из среды самих же верующих, и, конечно, ими оказывались самые достойные. Храма, литургии, множества обрядов у них тогда не было и не могло быть, но Церковь существовала именно своей внутренней общинной жизнью.

— Слушай, — сказала я на это, — как было бы здорово, если бы церковь и сегодня была такой.