А Иона снова усмехнулся, пряча глаза. Похоже, ему тоже было не по себе от этого разговора. Тем не менее он продолжил.

— Я многому научился за это время, — говорил он. — Мне многое известно про торговые пошлины, нормы погрузки и размеры взяток портовым приставам. Я умею перевести дюжину монет одного государства в деньги другого, смогу отличить настоящий янтарь от поддельного. Я знаю латынь и греческий, могу сносно прочесть и вырезать ваши северные руны. Настанет день, и из меня получится неплохой торговец. Но это не сделает меня язычником и норманном. Давай говорить честно, Орм… Я не являюсь членом вашего Обетного Братства. И никогда им не стану.

— Все верно, — сказал я (хотя, Один свидетель, мне нелегко дались эти слова!). — Наверное, тебе и вправду есть смысл остаться в Новгороде. Что тебе делать с нами, коли ты обладаешь столь ценными познаниями…

Иона грустно покачал головой, и все язвительные слова замерли у меня на губах.

— Знаешь, а я ведь стеснялся вас, — едва слышно произнес он, не отрывая взгляда от земли. — Когда вы впервые появились в Новгороде, от Финна разило, как из выгребной ямы. Квасир был немногим лучше. И даже ты, ярл…

Я пожал плечами, а про себя подумал: парень слишком долго жил вдали от настоящих честных норманнов. В том-то все и дело. Мы же расстались, когда он был совсем мальчишкой. Я сказал об этом Ионе, и тот кивнул, по-прежнему не поднимая глаз.

— Мне трудно признаваться… но побратимы выглядели именно так, как их описывают христианские священники: грубые, дурно пахнущие мужчины, которые только и делают, что убивают других мужчин и насилуют беззащитных женщин.

— Ну, далеко не всех нам приходится насиловать, — возразил я. — Многие и сами рады возлечь с настоящим викингом.

Замечание мое вызвало слабую улыбку на устах Ионы, однако надолго она не задержалась.

— Я грек, который давно уже перестал быть греком. Мне приходится сражаться рядом с варягами, но северянином я так и не стал. Олав с князем небось думают, что облагодетельствовали меня, но сам я так не считаю. У меня есть собственное представление о том, как надлежит развиваться моей жизни.

И опять он был прав, этот чертов Иона Асанес. Однако слова его отозвались во мне острой болью — горячей, словно расплавленный металл. Уже мгновение спустя боль слегка поостыла и вылилась в холодный гнев. Да как он смеет говорить такое! Побратимы всегда были добры к Ионе Асанесу. И коли уж на то пошло, то и самой своей жизнью — каковой бы она ни стала в будущем — он обязан нам.

Я высказал это Ионе, и он вскинул на меня карие глаза, в которых сейчас полыхал темный пламень.

— Вы явились к нам на Кипр и стали причиной смерти моего брата. Меня вы забрали с собой и потащили в далекий знойный Серкланд. В результате я получил стрелу в бок и чуть не отдал богу душу. Когда же выздоровел, то обнаружил, что нахожусь в жутком холодном мире, а вокруг меня грубые немытые люди, которые носят звериные шкуры и изъясняются на варварском наречии. Благодаря вам я оказался оторванным от родного мира, от всего, что знал и любил.

До поры до времени мне приходилось жить той жизнью, которую мне навязали. Но я размышлял и строил планы… Все так хорошо складывалось, и тут вы снова появились. На сей раз ваше появление едва не привело меня на кол. И вот теперь я здесь — посреди заснеженной пустыни, и надежд выжить у меня немного.

Иона прервал свою речь и грустно улыбнулся.

— Это и есть ваша доброта, Торговец? Да за такую доброту мне следовало бы вас возненавидеть.

Пока я слушал Асанеса, гнев мой улетучился, а на смену пришли грусть и ощущение потери. Я не знал, какое будущее нам уготовано… но уже понимал, что Козленок уйдет из него навсегда.

Прав был Гуннар, мой настоящий отец, когда внушал мне: не обременяй себя излишней ношей. Все, что действительно необходимо мужчине, умещается в его походном сундуке. А от остального надо уметь отказаться. Впрочем, утверждение оказалось не вполне справедливым — применительно к конкретным людям. Да и сам Гуннар вынужден был в конце концов это признать. Ведь не смог же он отказаться от меня, своего сына.

— С другой стороны, — задумчиво произнес Иона, — заманчиво знать, что твое имя будет вырезано на камне рядом с именами остальных.

Я лишь молча кивнул. В горле у меня стоял ком, мешал говорить. Именно так… Руны на камне или отлично сложенная героическая сага. Вот что привлекает людей. Остаться в деревне, лежать больным на лавке — в том нет ничего выдающегося. Подобная участь навряд ли привлечет внимание скальдов. То ли дело оставаться на ногах и, вопреки всем тяготам и опасностям, двигаться вперед. Возможно, навстречу своей погибели.

Вот и Финн, похоже, решил сделать ставку на героическую смерть.

На следующее утро мы наблюдали, как он стоял на морозе. Нет, не на коленях, ибо ни один северянин не станет преклонять колени даже перед своими богами. Но Финн стоял с непокрытой головой, лицом обратившись на север. Он щедро сыпнул розовой «императорской соли» в кубок с медовухой и посвятил его Всеотцу Одину. Затем с силой вонзил острие своего меча в промерзлую землю и склонился над рукоятью. Мгновение спустя голова его запрокинулась, и в рассветное небо полетел жуткий, холодящий душу вой. Финн сдержал обещание, данное в подземной новгородской темнице.

Я смотрел на побратима и ощущал внутри себя тупую, ноющую боль. В голове теснились давние воспоминания — еще из той поры, когда я сам был в возрасте Ионы Асанеса и только-только успел вступить в Обетное Братство. Помню, как мы целую зиму бездельничали в Скирингсале, напропалую пьянствуя и растрачивая семя на местных рабынь. Наш тогдашний ярл Эйнар Черный держался в стороне — наблюдал за нами и строил далеко идущие планы. Наверное, ему тоже была знакома та боль, что сейчас гложет меня. Во всяком случае, он всегда выглядел печальным и одиноким.

С тех пор прошло не так уж много времени — я пережил всего две зимы после своего двадцатилетия. Но каким же старым я себя ощущал! Порой мне казалось, что даже седые замшелые камни моложе меня.

Мы провели в крепости еще двое суток. На рассвете третьего дня наш караван снова выдвинулся в бескрайнюю заснеженную степь. Мы держали путь на Саркел, оставив за спиной городище, в котором нашли свое последнее пристанище наши побратимы — Рунольв Заячья Губа и Торстейн Обжора.

Ближе к полудню медный диск солнца наконец-то умудрился пробиться сквозь свинцовую пелену облаков. Мы как раз подъезжали к небольшому взгорку, поросшему чахлыми, потемневшими от непогоды березками. Деревья были невысокими, едва ли в рост всадника, и казались непривычно-темными — словно каким-то непонятным образом втянули в себя собственную тень. И вообще, рощица производила неприятное, мрачное впечатление, наводя на мысль о неопрятной бороде, вылезшей на лице мира.

На подъеме движение каравана застопорилось. Повозки буксовали и скрипели, грозя рассыпаться. Истощенные лошадки еле тащили поклажу — ноги у них разъезжались на мерзлом грунте, и они поневоле останавливались, создавая заторы. Поскольку снега здесь было немного, мы решили снова поменять полозья на колеса. Ошибочное решение, как выяснилось. Земля настолько промерзла, что колеи казались отлитыми из чугуна. Телеги так подпрыгивали и тряслись, что ехать в них стало попросту опасно — того и гляди перевернешься. В результате все — даже самые уставшие и больные — вынуждены были идти пешком.

Мы с Гизуром остановились возле черного жеребца князя Владимира. За время пути несчастное животное так исхудало, что от него остались лишь кожа да кости. Однако князя это не волновало. Он внимательно всматривался в даль — туда, где за деревьями поблескивала темная лента реки. Это был Дон.

— Погляди, — молвил Гизур (дыхание вырывалось из него клубами пара и тут же замерзало сосульками вокруг рта), — в середине река кажется темнее. Это потому, что там она меньше промерзла.

— Никак оттепель грядет, — хмыкнул Добрыня.