— Клянусь ятрами Тора! — промычал с набитым ртом Рыжий Ньяль. — Вот это еда! Недаром моя бабка говаривала, что боги даруют каждому свое испытание: мужчинам — море, женщинам — кухню. Небось сам ярл Бранд такого не едал.

— Очень даже едал, — немедленно откликнулась Торгунна. — Мне рассказывали, будто он еще добавляет в бульон корицу. И, между прочим, следи за своим языком.

— Корицу? — удивился Гизур. — Что за ерунда… Как может корица улучшить такую еду? И без нее вкусно.

— А нам как-то раз попалось в руки целое ведро этого добра, — ударился в воспоминания Хаук Торопыга.

Я пихнул его локтем под ребра, освобождая себе местечко возле очага. Высокое резное кресло — это, конечно, хорошо. Привилегия ярла и все такое… Но куда уютнее чувствуешь себя у доброго огня в компании побратимов.

— Помнишь, Орм? — он пихнул меня в ответ (да так, что я расплескал суп из миски). — Ну, на том острове, где мы схватились с серкландскими пиратами… Мы еще тогда использовали тело мертвого дана в качестве тарана.

— Это было не в тот раз, а позже, — поправил Квасир, смахивая пивную пену с усов. — Корицу мы добыли на том острове, где столкнулись с людьми Старкада. Ну, с теми, которые попали в плен к арабам. Проклятые верблюжатники начисто отрезали им ятра вместе со всеми причиндалами. Несчастные парни от стыда лишили себя жизни. Помните, последний из них был вынужден биться головой о стенку до тех пор, пока та не треснула, как орех.

— Ого, похоже, я что-то пропустил в ваших приключениях, — голос Торкеля прозвучал неестественно громко в наступившей тишине.

Я старательно не обращал на него внимания. Сидел и молча хлебал из своей миски, игнорируя требовательные взгляды. Дрова постепенно прогорали, и комната очищалась от дыма — всю сизую муть вытягивало наружу сквозь дыры под карнизом. Люди насытились, и вновь потянулись бесконечные разговоры. Я слушал, как спорят Рыжий Ньяль и Заячья Губа, пытаясь припомнить, где и при каких обстоятельствах погиб тот или иной побратим. Череда бледных призраков проплывала перед моими глазами, подобно темным теням на фоне серо-стального моря.

Сзади неслышно подошла Торгунна и поправила мне волосы: закинула их за плечи и попыталась собрать в хвост.

— Вовсе не обязательно окунать волосы в миску, — вполголоса сказала она. — И кроме того… те истории, что вы рассказываете, не предназначены для детских ушей.

Финн в сердцах грохнул миской о пол и резко поднялся на ноги. Пригревшиеся собаки порскнули в разные стороны; малолетний Кормак, заливаясь счастливым смехом, пополз за ними.

— Пожалуй, пора брать этого мальца на охоту, — усмехнулся Ботольв, подхватывая ребенка на руки. — Бьюсь об заклад, он еще до зимы загонит для нас парочку оленей.

Ива благодарно ему улыбнулась, а Ингрид тут же обожгла ее ревнивым взглядом.

Финн, наблюдавший за этой мимолетной сценкой, неодобрительно покачал головой и вышел из дома, громко хлопнув дверью.

— Что это с Финном? — поинтересовался Ботольв. — Вид у него, точно у козы, проглотившей осу.

Ингрид успела уже повиснуть у него на локте, хоть и поглядывала подозрительно в сторону Ивы.

— Просто он считает, что мы неправильно живем, — пояснил Квасир, собирая куском хлеба остатки соуса (покончив с этим делом, он подставил миску одной из собак, и та принялась жадно вылизывать посудину). — Говорит, будто мы витаем в облаках и совершенно изнежились… — Он бросил в сторону жены нерешительный взгляд, но все-таки закончил свою речь: — Финну не нравится, что нас, как мальчишек, распекают за нестриженые волосы и за неосторожно сказанные слова. Он постоянно твердит, что пора бы нам отправиться на охоту за серебром.

Ботольв, понимавший, о чем идет речь, неопределенно хмыкнул. Торгунна же, очевидно, посчитала, что это обычная мужская блажь. Она лишь бровью повела и насмешливо фыркнула:

— Ну, так и отправляйтесь на здоровье… Хотя, если вы меня спросите, я скажу: неподходящее это занятие для порядочных мужчин. Но лучше так, чем маяться бездельем. По крайней мере хоть что-то в дом принесете. А то ярл Бранд вас совсем распустил — целыми днями баклуши бьете.

Торгунна сгребла в кучу грязные миски и ушла с ними, по дороге одарив меня своим характерным взглядом. Я благоразумно не стал ей возражать, ибо с детства усвоил народное присловье: существует всего лишь два способа спорить с женщиной, и ни один из них не годится.

В комнате повисло тягостное молчание.

— Сыграй-ка лучше что-нибудь веселое, — сказал я Ботольву, и тот с готовностью достал свой барабан.

Поглядев на него, Хаук выудил из мешка набор дудок, и скоро они уже вовсю гудели и гремели. Обрадованные дети пустились в пляс и принялись распевать веселые песенки. Немного погодя к ним присоединились и женщины-рабыни, облаченные в серо-коричневые вадмалевые балахоны, с льняными платочками на лбах. Понадобилось совсем немного времени, чтобы мы как-то позабыли, что перед нами презренные рабыни, облаченные в заношенные одежды. Мы видели просто молодых хорошеньких женщин, разрумянившихся от быстрой пляски. Вот она, магия музыки, никогда не перестававшая меня удивлять.

В наши дни Белый Христос забирает все больше власти. Усилиями его жрецов подобное веселье объявлено языческим предрассудком. По той же причине наши любимые барабаны попали в разряд запрещенных инструментов, а ни в чем не повинные детишки вынуждены носить позорное клеймо бастардов. А ведь в прежние времена все было иначе… Где они, эти старые добрые времена, когда Один с отеческой улыбкой взирал на нас, и каждый новый ребенок считался благословением рода!

Тем холодным осенним вечером — когда ветер ломился в двери, а со стороны фьорда сплошной стеной шел дождь — любо-дорого было посмотреть на моих домочадцев. Наверное, именно такая картинка согревает сердце любого моряка, когда он стоит на залитой водой палубе и вспоминает далекий дом. Однако радоваться нам оставалось недолго. Уверен, что уже в тот момент шутник-Один подбивал Норн вплести кроваво-красные нити в полотно нашей жизни.

Мысль эта посетила меня да так и осталась висеть, подобно охотничьему псу на горле лисицы. На душе стало неспокойно, чужое веселье больше не радовало. Я тихо вышел в ночное ненастье и отправился на конюшню. Лошади, отвыкшие за лето от тесного загона, не спали. Они волновались, тяжело переступая с ноги на ногу и пофыркивая. И пока я стоял в темноте, вдыхая запах сена и конского навоза, мне вдруг показалось, будто ночной воздух сгустился — словно меня окружила толпа невидимых призраков.

Желудок мой болезненно сжался, по коже пробежал мороз. Я явственно ощущал присутствие моих мертвых побратимов. Они смотрели на меня, в их взглядах читался безмолвный вопрос: «За что мы отдали свои жизни?»

Небо тоже поменяло цвет: от него теперь исходило какое-то призрачное свечение с красно-зелеными сполохами. Ложный огонь… Я уже видел такое прежде и потому не боялся… ну, или почти не боялся. Правильнее сказать, что таинственное это зрелище выбивало меня из колеи и вселяло в душу непонятное раздражение.

Я обернулся, услышав приближающиеся шаги. Торкель вышел из густой тени и стал рядом.

— Ведьмины огни, — сказал он, завороженно глядя на небо. — Я слыхал, будто красные сполохи отмечают то место, где умершие воины сражаются в Вальхалле.

— А мне говорили, будто они указывают на место битвы драконов. Сказывают, это плохой знак — предвещает болезнь. Или еще того хуже — войну и мор…

— Ерунда все это, парни, — громкий голос говорившего едва не заставил нас подскочить. — Ежели они что и предвещают, так только суровую зиму. Помяните мое слово, в этом году морозы будут такие, что пламя в костре замерзнет.

Обернувшись, мы увидели Финна. Он кутался в толстый зеленый плащ, дыхание легким облачком вырывалось изо рта.

— Так что нам предстоит плыть по холодному морю, — подытожил Финн, и слова его повисли в воздухе, подобно тревожным красным огням в ночном небе.

Ждать пришлось недолго. Один и впрямь весьма скоро принялся перекраивать нашу жизнь по своему усмотрению. Тот день начинался как обычно. Я проснулся на заре, разбуженный возней Ивы: рабыня покинула мою постель, чтобы взглянуть на своего сынишку. Я тоже поднялся и вышел из своего отгороженного закутка, которым владел на правах ярла. В доме было холодно, и люди спали прямо на полу, поближе к очажной яме, в которой еще дотлевали уголья.