Положение мое в отношении с красавицей было весьма затруднительно. Несмотря на 3-месячную разлуку с Лизой, я не мог себя принудить быть с ней таким же, как прежде, — очарование исчезло. Наружное же внимание я должен был иметь к ней, чтобы не вовсе растерзать душу, кроме того, уже много страдавшую от меня. Столько, однако, власти над собой я не имел, чтобы для нее отказаться от удовольствия волочиться за другими. Таким образом, мы мучили друг друга.

Пришли праздники Рождества. Торнау, более любезный хозяин, чем полковой командир, дал нам очень приятный вечер накануне оного; мы много танцевали, а я кокетничал, но только не с Лизой и Сашенькой, а со старыми любовницами. — Здесь я познакомился с полковником Кусовниковым, служившим прежде в лейб-гусарском, а потом адъютантом у принца Виртенберского (теперь получил он Тираспольский кавалерийский егерский полк), человеком, хотя и не блистательного ума, но очень добрым и милым; он волочился за сестрой, отчего, вероятно, и был ко мне так хорошо расположен. — Этот же вечер, несмотря на ревность Ивана Петровича, Катинька, а особенно Машенька, были очень любезны со мной. Каково было бедной Лизе видеть все это! Видя каждую минуту мою ветреность, неверность, она все еще не могла себя разуверить. Еще шумнее и на форменном деревенском бале встретил я Новый год у нашего соседа Ермолаева. Кроме нашего общества Старицкого, съехалось к нему много гостей и из других уездов. Несмотря на то что он сам большой дурак, все очень довольны были вечером. Танцевальная зала и дом у него прекрасный, накормил он хорошо, танцевали сколько только сил было, всякому была совершенная свобода, чего же более можно требовать от хозяина? — Не менее прежнего бала, я и здесь мучил Лизу, — так, что она не хотела даже со мной более танцевать за то, что в котильоне я ей сказал, что она слишком часто меня выбирает. Весь вечер я ей менее всех занимался. — Зато, возвращаясь с бала домой в одной кибитке с Сашей, мы с нею вспомнили старину.

6 февраля. Время проходило между тем хотя и однообразно, но довольно скоро; надо было думать об отъезде в полк. Все уверяли меня, что гораздо удобнее мне будет определиться прямо в Инспекторском Департаменте, чем ехать в полк наудачу, где я потеряю много времени от пересылок бумаг. Для этого мне должно бы было ехать назад в Петербург. — Рассудив, что они точно правы, я решился, несмотря на новые издержки, которые мне эта поездка должна стоить, тотчас после праздников, туда ехать.

В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин, «Слава наших дней, поэт, любимый небесами», — как его приветствует костромский поэт г-жа Готовцева. Он принес в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего сестры его прозвали Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катинька Вельяшева), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокиту Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны. Мы имели одно только удовольствие бесить Ивана Петровича; образ мыслей наших оттого он назвал американским. — Мне жаль, что из-за таких пустяков он, вероятно, теперь меня не очень жалует: он очень добрый и благородный малый. Если еще сведет нас бог, то я уже не стану волокитством его бесить.

После праздников поехали все по деревням; я с Пушкиным, взяв по бутылке шампанского, которые морозили, держа на коленях, поехали к Павлу Ивановичу. — За обедом мы напоили Люнелем, привезенным Пушкиным из Москвы, Фрициньку (гамбургскую красавицу, которую дядя привез из похода и после женился на ней), немку из Риги, полугувернантку, полуслужанку, обрученную невесту его управителя и молодую, довольно смешную девочку, дочь прежнего берновского попа, тоже жившую под покровительством Фридерики. Я упоминаю о ней потому, что имел после довольно смешную с ней историю. Мы танцевали и дурачились с ними много, и молодая селянка вовсе недвусмысленно показывала свою благосклонность ко мне. Это обратило мое внимание на нее, потому что прежде, в кругу первостатейных красавиц, я ее совсем и не заметил. Я вообразил себе, что очень легко можно будет с ней утешиться за неудачи с другими, почему через несколько дней, приехав опять в Павловское, я сделал посещение ей вроде гр. Нулина, с тою только разницей, что не получил пощечины. Встречая, таким образом, на каждом шагу неудачи, я принужден был возвратиться к Саше, с которой мы начали опять по-старому жить, т. е. до известной точки пользоваться везде и всяким образом наслаждениями вовсе не платоническими. — В таких занятиях, в охоте и поездках то в Берново, то к Петру Ивановичу, куда я ездил для сохранения благорасположения Машеньки (еще одной двоюродной сестры, но только, к несчастью, не столь занимательной, как другие, — она совсем не хороша собой), или в Павловское, где вчера мы играли в вист, провел я еще с неделю до отъезда с Пушкиным в Петербург.

Сарыкиой. 20 февраля. Путешествие мое в Петербург с Пушкиным было довольно приятно, довольно скоро и благополучно, исключая некоторых прижимок от ямщиков. Мы понадеялись на честность их, не брали подорожной, а этим они хотели пользоваться, чтобы взять с нас более. Вообще никогда не должно у нас полагаться на слово какого-либо торгового человека. Справедливо искони упрекают русских в лживости, особенно москвичей. — Проезжающий, поверивший их словам, не запасшийся подорожной, после первого перегона должен переносить всевозможные неприятности, особенно если он имел неосторожность заплатить вперед деньги: во всякой яме задерживают его, стараясь бессовестно взять с него сколько можно более денег, и сколько бы он не платил, никогда он не удовлетворит алчность этих плутов. В три мои поездки по московской дороге я это испытал. — На станциях, во время перепрягания лошадей, играли мы в шахматы, а дорогою говорили про современные отечественные события, про литературу, про женщин, любовь и пр. Пушкин говорит очень хорошо; пылкий проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причина того, что его суждения о вещах иногда поверхностны и односторонни. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро; женщин же он знает как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного. — Пользовавшись всем достопримечательным по дороге от Торжка до Петербурга, т. е. купив в Валдае баранок (крендели небольшие) у дешевых красавиц, торгующих ими, в Вышнем Волочке завтракали мы свежими сельдями, а на станции Яжелбицы ухой из прекраснейших форелей, единственных почти в России; приехали мы на третий день вечером в Петерб. прямо к Andrieu (где обедают все люди лучшего тона). Вкусный обед, нам еще более показавшийся таким после трехдневного путешествия, в продолжение которого, несмотря на все, мы порядочно поели, запили каким-то, не помню каким, новым родом шампанского (Bourgogne mousseux, которое одно, только месяц тому назад там пили, уже потеряло славу у его гастрономов). Я остановился у Пушкина в Демутовой Гостинице, где он всегда живет, несмотря на то, что его постоянное пребывание — Петербург. Первым моим делом было, разумеется, переодевшись, ехать к Анне Петровне и к Дельвигам: живущие в одном доме, они неразлучны.

Я нашел их дома одних; никто не ожидал меня увидеть, и полагали, что я уже поехал в Молдавию. Не знаю, что думал барон, а Софья и Анна Петровна были очень рады меня увидеть. Первая кокетничала со мною по-старому, слушая мои нежности и упрекая в холодности; другую же, как прежде, вечером я провожал до ее комнаты, где прощальным, сладострастным ее поцелуям удавалось иногда возбудить мою холодную и вялую чувственность. — Должно сознаться, что я с нею очень дурно себя вел.

На другой день первою моею заботою было отыскать Wessels, университ. моего товарища, а теперь учителя в воспитательном доме, где он имел большую и прекрасную квартиру; у него-то хотел я остановиться, чтобы не платить напрасно в трактире деньги, потому что Пушкина не хотел я беспокоить, оставшись в его небольшой квартире. — На третий день после моего приезда переехал я к моему богослову. Теперь занимало меня определение на службу; я не знал, как начать: явиться ли к Дибичу с рекомендательным письмом от Адеркаса, но я не знал ни одного к нему приближенного человека, который мне бы сказал, как это сделать, и тоже не имел духа такими безделицами, как мое определение, занимать человека, отправляющегося начальствовать армиею, или искать другой дороги. Случай мне тут помог: у Анны Петровны я встретился с Г. М. Свечиным, моим земляком по Тверской губ., знавшим коротко моего отца, и бывшего мне сватом по сестре его, которая была замужем за моим дядей, а ко всему этому вдобавок, несмотря на 50 лет и 10 человек детей, волочившемуся за Анной Петровной. Он предложил мне свое ходатайство в инсп. департаменте. Я согласился на его предложение, обещавшее мне гораздо скорейший успех, чем представление Дибичу, которого я мог увидеть только еще через несколько дней, т. е. в будущую пятницу в его приемный день. И точно, через 4 дня, 24 января 1829 года (день, который мне навсегда останется памятен), я был зачислен на службу Е.[го] И.[мператорского] В.[еличества] в Принца Оранского Гусарский полк, выбранный мной единственно по мундиру, ибо он лучший в армии (впоследствии я не мог раскаиваться в выборе оного), вольноопределяющимся до рассмотрения моих аттестатов и свидетельств о дворянстве. Окончив, таким образом, главное мое дело, занялся я обмундировкой и выполнением препоручений, мне данных, о разных покупках. Время шло чрезвычайно быстро. Окончив прогулки по лавкам и Невскому проспекту, я или ездил по родным, как, напр., к Бегичевым, где я не мог не пококетничать с Анной Ивановной, хотя меня и бесило ее равнодушие ко мне (за целые пуки перьев, которые я для нее очинивал, я сбирал очень вежливую благодарность, — но ничего более), или отправлялся к Анне Петровне, где уже и оставался весь день. Зато здесь любовные дела мои шли гораздо успешнее: Софья становилась с каждым днем нежнее, пламеннее, и ревность мужа, казалось, усиливала ее чувства. Совершенно от меня зависело увенчать его чело [рогами], но его самого я слишком много любил, чтобы так поступить с ним. Я ограничился наслаждением вечера, которые я просиживал почти наедине с ней (Анна Петровна сидела больше с Александром Ивановичем Дельвигом, юношей, начинавшим за нею волочиться) и проводил в разговоре пламенным языком сладострастных осязаний. В прежнюю мою бытность в Петерб. еще собирались мы ехать за город кататься, но все по различным причинам день ото дня откладывали гуляние. Наконец назначили день не настоящего катанья, а только пробы, пример парада, как говорил барон, и на двух лихих тройках, из которых в одну сел барон, Сомов, Анна Петровна и я, а на другую Софья, Щастный (молодой поэт) и Александр Иванович. — Я, чтобы избежать подозрения, не хотел сесть с моей красавицей. По прекрасной дороге мы менее чем за полчаса примчались в Красный кабачок, известный трактир на Петербургской дороге, где публика немецких ремесленников празднует свою масленицу. Там, под музыку венгерца, игравшего на арфе, которому аккомпанировал виртуоз на нескольких инструментах: скрипке, Пановой флейте, барабане и других, много мы танцевали и прыгали в большой и очень хорошо освещенной зале, где по воскресеньям даются балы. Софья нежно упрекала меня, зачем я не сел с нею в сани, не признавала достаточными причины, приводимые мною, а именно, ревность ее мужа, и хотела, чтобы, по крайней мере, назад ехав, я сел с ней. Что было делать? — я пообещал. За чаем забавлял нас фокусник и не обижался, кажется, тем, что мало обращали внимания на его проворство. Несмотря на намерение веселиться, с которым мы поехали, настоящего веселья не послали нам боги. — Веселье — это непринужденная радость, почти всегда безусловная, — есть настоящий дар свыше; ее нельзя приготовить, и редко она является там, где ее ожидают. Однако есть люди, владеющие даром приносить ее с собой в общество; такого любимца богов не доставало в нашем кругу, почему и мне бы было не очень весело, если б не волокитство и надежда на обратный путь.