4 и 5. Эти два дня я ничего не сделал хорошего: все собирался писать письма и не писал. Я опять отвык от дела: как скоро возьмусь за перо, то уже меня клонит в сон, и в голове пусто.
Я получил письмо от Лизы от 4 окт., отосланное прежде первого ее письма; вот уже более двух недель, как она ни ко мне, ни к Анне Петровне не пишет, — это удивительно: верно ее слишком тронуло слышанное обо мне; Пушкин тоже прибавил про баронессу, — вот, верно, причины ее молчания; завтра я хочу к ней писать, если бог поможет. Императрицу вчера положили в гроб и поставили в Castrum doloris и теперь пускают к ней без различия. — В политическом мире обещают нам конгресс и именно здесь в Петерб. Дай бог, чтобы он был и кончился миром: тогда бы искушение мое кончилось. — Вчера рассказывали, будто бы умерла Елена Павловна; Константин, говорят, приехал сюда.
6. Обедал я у Шахматова. Наконец удалось мне написать Адеркасу; к сестре и матери я тоже писал, а вечер, как почти всегда, был у Анны Петровны и барона.
7. Всю ночь и утро шел снег, и установилась прекрасная санная дорога; пушистый мягкий снег мне сильно напоминал прошлый год: мое житье в Твери, пороши, охоту и любовные мои подвиги; я желал снова быть там, городская жизнь являлась мне во всей своей пустоте, холодности, и я бы с восторгом ее поменял на однообразную деревенскую; самая метелица меня радовала: я вспоминал, как под таким же ветром, в легких санях я носился по белым равнинам, то к ногам красавицы, то от нее.
Ночь была, кроме голенького ветра, прекрасная; на чистом темно-синем небе высоко стоял месяц, резкие, не длинные тени домов лежали на чистой и яркой белизне снега и делили улицы на две половины; черта, их разделявшая, тянулась то ровная, то уступами, сообразуясь с неровной высотой зданий. — Я, Анна Петровна и Софья Михайловна поехали кататься, — легко скользили сани по заезженной уже улице, следы полозьев ярко блестели в лучах месяца и параллельно тянулись за санями, летел брызгами мелкий снег из-под копыт лошади, и два столба пара клубились из ее ноздрей; много саней видно было на Невском проспекте: иные постепенно перегоняли нас, другие также отставали, изредка лихой извозчик или купец быстро мчались мимо на рысаках, которые, казалось, неслись не по воле правящих ими, а, как будто, закусив удила. — Катание было весьма приятное, холод как-то живил и веселил чувства; мы заезжали в кондитерскую выпить сабайон и возвратились домой, довольные прогулкой. — Остальной вечер я просидел у ног Софьи на полу; она была довольно нежна и пела все: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей», etc.
8. Из Департамента я заходил поздравить Софью с именинами ее отца и брата, а обедал я у Бегичевых, где, разумеется, кроме вопросов о матери и сестре, да разговоров о теле императрицы, ничего замечательного не было слышно. Константин, говорят, очень болен. — Потом пошел я к барону и нашел Софью одну: она была печальна, и я не мог быть с нею нежен, ибо ее тоска отнимала дух говорить ей что-нибудь на то похожее. Потом пришел барон с Яковлевым, который много пел. Какая прелесть в человеческом голосе! как завиден дар музыки; то самостоятельность, независимость должны творить мир наслаждений самодовольных! — Мы ездили опять кататься, ночь была тоже прекрасна, но лошадь у нашего извозчика была нехороша.
9. У барона читал я Языкова прежние стихи, которые он еще не знал; из них он похвалил один «Ручей» и говорил, что они только годны для эпиграфов к романам; я с ним согласен: это самые слабые его пьесы и, как кажется, первые; последние его послания ко мне (о празднике студентов и о журналистах), тоже и к барону, не соответствовали тоже моим ожиданиям; в них есть хорошие стихи, сильные слова, но нет новых мыслей, обороты их даже те же.
10. Сегодня в день именин Лихардовой я обедал у нее, сколько успел любезничал и танцевал с ней не только вальс, но и французскую кадриль; муж был в большом, кажется, страхе, чтобы не подумали, что у него бал в такое печальное и траурное время, тем более что он сам недавно потерял маленькую дочку. — Оттуда я зашел к барону; Софья смеялась надо мной на счет Лихардовой и, сколько мне кажется, над нетерпением видеть Анну Петровну; она была очень внимательна ко мне. — Пришел домой, нашел я письмо от матери с припиской от брата, Ивана Петровича Вульфа. Мать, по заботливому своему нраву, беспокоится о моем вступлении на службу и, кажется, желала бы меня видеть в гвардии — со временем это возможно, — а Иван Петрович пеняет мне за мое молчание и спрашивает о том, о чем уже я ему писал.
11. Сегодня я пошел поутру с визитами (я не знаю русского слова однозначущего, разве: навещать). Погода была очень дурная: прекрасная зима, простоявшая 3 дня, еще вчера совершенно сошла, дождь и слякоть осенняя заменили ее; на Литейной встретил я наследника: завидев его издали, я хотел, чтобы не кланяться ему, перейти на другую сторону улицы, но грязь удержала меня, ворот или дверей, в которые можно бы мне зайти, тоже не случилось и, нахмурив брови, должен был поклониться. Странна такая неприязнь во мне к власти и всему, что близко к ней; самые лица (напр. государя) я скорее люблю, чем не люблю, но коль скоро я в них вижу самодержцев, то невольное отвращение овладевает мною, и я чувствую какое-то желание противодействия (braver), как доказательство, что не страшусь их, пренебрегаю ими. — Пообедав у Пушкиных, я поехал с бароном, Софьей и Анной Петровной к телу императрицы. — В первый раз я входил в этот дворец. Идя по широкой лестнице и по высоким переходам, я вспоминал наших царей, что они также ходили здесь, как мы, а имя их скоро, также как и наши, забыто будет, неприятен вид этих пустых и совершенно голых зал, где только кое-где шатается лакей или стоит часовой. Я прошел залу с портретами генералов, не успел взглянуть на них: жаль, что они так высоко повешены, что нельзя рассмотреть верхние. — Наконец в одной из комнат увидели мы толпу кружащегося народа (его впускали с другого подъезда), который, как длинной полосой обойдя одну залу, тянулся в другую; нас провели прямо поперек этого круча, мимо караула в печальную залу (Castrum doloris).
Первый предмет, который нам бросился в глаза, был священник, читавший евангелие, далее, влево, виден был катафалк с гробом на нем, покрытым порфирой; толпа народа, дежурных придворных мужчин и женщин, офицеров, кадетов и гренадеров, так были перемешаны между собой и так было тесно, что целое не имело ничего порядочного, чинного и печального. Дым от разных курений и от свечей, закоптив совершенно убранный верх катафалка, был так густ, что не видно было потолка; комната была несообразно мала и казалась совершенно загроможденною. — Вот, что мог я заметить в несколько минут пребывания моего у тела; я ожидал, что эта картина пышности и печали произведет впечатление в душе, оставит что-нибудь после себя в памяти, — нимало, я был там как бы на маскараде.
12. Поутру я рано вышел из дому посмотреть на герольдов, но я не увидел их, а заходил в Казанскую церковь, где служил митрополит. Пообедав у Павлищева, я ездил вместе с ним к Александру Ивановичу на Выборгскую сторону.
13. В 9 часов утра поехал я с Дельвигами и А. П.[ушкиным] в Павловские казармы, чтобы оттуда смотреть на погребение императрицы; мы нашли уже войска поставленными по обеим сторонам Миллионной улицы, от самого Зимнего дворца до Царицына луга и оттуда до Воскресенского моста. Из занимаемого нами окна в одной офицерской комнате стечение народа, разумеется, было чрезвычайно, следственно были и обыкновенные происшествия, случающиеся в таких обстоятельствах, как то: споры народа с полицией, давка и т. п. В час пополудни началось шествие, потянулись распущенные шляпы и черные плащи, за ними гербы губерний, царств, цехов, печальные кареты и все при таких случаях следующее.
14–20. Вот около недели, что я ленился и не писал, — у меня накопилось к этому времени много писем; на 3 письма Лизы я отвечал двумя; она прислала письмо Анны Петровны, в котором та уверяла, что я ее не люблю — надеюсь, что последние мои письма уверят ее в противном; к матери и сестре я тоже несколько раз писал и говорил о намерении моем вступить на военную службу. Все время я болен был геморроидами, которые, кажется, открылись задним проходом, и теперь я еще нездоров; меня уверяли, что это здоровая болезнь и что с нею доживают до глубокой старости (Steinalt). Я был у Wessels с Bayer, которому отдал письмо Франциуса, он звал меня вместе отправиться к Паскевичу-Эриванскому, но мне кажется это слишком далеко. — Как обыкновенно, я бывал каждый день у барона и Анны Петровны.
