– Вы не ответили на мой вопрос о Мессиане.
– Вы требуете ответа на все ваши вопросы?
– В конце концов, он – ваше дитя.
– Я так не считаю. Объясните, что вы имеете в виду.
– Вы начали перевооружение французского национализма в музыке.
– Это было необходимо, в те годы Вагнер диктаторствовал в музыке, и его французские приспешники дошли до того, что стали германизировать имена, названия. Однако я – это я, а Мессиан – это Мессиан. Ну конечно, Дезормьер вошел в Аркёйскую школу,[149] это была новая основополагающая инициатива бедного Эрика, Эрика Сати. Мадлен, принеси аперитив нашим гостям.
На вопрос мадам Мийо, что им хочется выпить, все ответили, что ничего не хочется, за исключением Дориа, который попросил холодного шампанского пополам с натуральным апельсиновым соком. Живые глаза Мадлен Мийо не выразили ни малейшего удивления, и она вышла из комнаты. Если кто и удивился, то ее муж, с интересом наблюдавший за Дориа.
– Ваша покладистость, господин Мийо, часть вашего величия.
– Благодарю вас.
– Но иногда она чрезмерна, слишком мало вещей вы считаете плохими.
– Я слыву строгим критиком, и мое особенно суровое оружие – молчание.
– Однако, побывав в Советской России, вы выражали восхищение.
– Дело в том, что поездка была восхитительной. Я ездил туда в двадцать шестом году, и, надо сказать, не часто в жизни мне доводилось попадать в такую творческую обстановку. Молодые музыканты любознательны и ненасытны, как утята. Я застал их в творческой лихорадке – они хотели применить свои теории на практике и готовы были теоретизировать над каждым аккордом. Абрамов ратовал за введение одной шестнадцатой тона и основывал свою теорию на очень сложных физико-математических заключениях. Он экспериментировал – играл на четырех разнонастроенных роялях, в одной октаве и в одной гармонической системе. Удивительно, но он был не единственный. Юный Шостакович в те годы тоже предавался экспериментаторству, но он – подлинный гений, а какая у него жажда познания, жажда познания жажда перемен. Мало где еще мою музыку слушали с таким интересом.
– А кончилось тем, что симфонию Шостаковича задушили, поскольку, по утверждению «Правды», простые люди не могут насвистывать ее во время бритья.
– Я и не знал, что в Советском Союзе насвистывают симфонии во время бритья. Несомненно, это свидетельствует о высоком уровне музыкальной культуры.
– В двадцать шестом году вы застали творческую лихорадку в полном разгаре, но тогда только что умер Ленин. А теперь что вы думаете о происходящем там?
– Все на свете меняется. Мне внушают беспокойство незыблемо-вечные музыканты, равно как и культуры, которые, по их мнению, всегда остаются верными себе. Это приводит как художника, так и целые народы к пустой риторике.
– Поэтому вы так плохо отнеслись к Вагнеру, к Франку, к импрессионистам, к Фалье?
– К Фалье? Я?
– Вы были несправедливы к Фалье.
– Нет. Не думаю, что я был несправедлив к Фалье…
Мийо пытался отшутиться, но ничего не мог поделать с этим ужасно невоспитанным Дориа; выйдя от Мийо, они долго бродили по улицам, Тереса возмущалась, Ларсен высказывал опасения, а Росель вконец расстроился, и только один Дориа ликовал: он был убежден, что произвел на Мийо неизгладимое впечатление. Но потом Росель успокоился, разумеется, этот визит ему был совершенно не нужен, а устраивался во имя грядущей славы Дориа, гения in pectore,[150] но какая разница, он жив, и он в Париже; у Роселя едва не навернулись на глаза слезы, когда эта его мысль «я в Париже» словно материализовалась и его взору предстал Иль-де-Франс, похожий на причаливший к берегу огромный и роскошный корабль. «Coup d'Etat à l'Espagne»[151] – револьверным выстрелом прозвучал выкрик мальчишки – продавца «Популер». Ларсен первый вышел из оцепенения, схватил газету и развернул ее, разом заслонив все горизонты мира. Войска, находившиеся в Африке, подняли мятеж. Попытки переворота сразу в нескольких городах Испании. В Мадриде и Барселоне уличные бои. Тереса плакала так, словно кончилась жизнь, а мужчины обсуждали то, что прочли в газете и между строк.
– Но правительство контролирует положение.
Палец Дориа уткнулся в заявления Мартинеса Баррио и Индалесио Прието корреспонденту агентства Гавас.[152]
– Однако ходят слухи, что генерал Франко с африканским корпусом пытается переправиться через Гибралтарский пролив, – обратил внимание Росель на другую строку.
Они наперебой тыкали пальцами в строчки, и Дориа призвал небеса Парижа, мост Менял и Сену в свидетели того, что он принимает исторический вызов.
– Надо немедленно узнать, что происходит.
Такси замерло на брусчатой мостовой, таксиста пригвоздил к месту крик, уверенная поза Дориа, вставшего посреди мостовой, еще мгновение – и он в машине.
– Мы с Тересой – в Испанское посольство, Ларсен – в агентство Гавас, а ты, Альберт…
– Я сам знаю, что мне делать.
– Через час встречаемся на Сент-Авуа, обменяемся информацией.
Тереса – свидетель, может подтвердить. Перед посольством – чуть ли не демонстрация испанцев, посол никого не принимает. Я силой всучил визитную карточку служителю, мне нужно говорить, по крайней мере, с советником по культуре, я – Луис Дориа, самый значительный испанский музыкант. Вышел жалкий чинуша, перепуганный донельзя, и в общем-то не добавил ни слова к тому, что мы прочли в газетах. Я его взял за грудки и сказал: я пойду впереди толпы и мы вырвем у вас секреты, которые вы держите в архивах под замком. Два здоровенных типа вытолкали меня, а толпа была за меня. Подняли на крышу автомобиля, я чуть не расшибся, рукой держался за фонарь и сказал им все, что должен был сказать. Фашизм ничего не поделает с лихорадкой свободолюбия, которой мы охвачены, мы больны свободой и готовы умереть за нее, но будьте бдительны, фашизм сидит в нас, в нашей республиканской душе, и я указал на посольство. Кто-то в публике крикнул: «Да здравствует Демократия, да здравствует Литература!» Это было изумительно, правда, Тереса?
Спектакль, представленный Луисом, был прелестен, но мы по-прежнему ничего не знали и бросились на переговорный пункт заказать разговор с Испанией. Работали не все линии, но, похоже, все испанцы, жившие в Париже, сошлись сюда говорить по телефону. Наконец кому-то удалось дозвониться до своей семьи в Барселону, и он сообщил нам, что на улицах стреляют и люди бросились в казармы за оружием, чтобы защитить Республику.
В агентство Гавас пришли последние известия из Мадрида. Правительство контролирует положение, но фашисты засели в казармах Ла-Монтанья, и, если им придет подкрепление, положение в столице может стать опасным. Переворот произошел в Сарагосе, в Галисии и в Наварре, подтвердили также, что Франко переправляется через Гибралтар с легионом и марокканскими войсками.
Росель прибежал на Сент-Авуа и нашел под дверью записку Бонета. Тот назначал ему свидание у Дантона в шесть вечера, и Росель пошел. Бонет был возбужден, он созвал собрание товарищей у себя на квартире. Они сошлись, и решение было единодушным: сделать попытку вернуться в Испанию, как только руководство назначит резерв, который должен остаться в Париже. Разговоры с коммунистами, социалистами и анархистами, находящимися в Париже, сводились к одному: все стремились к единству действий и были твердо намерены как можно скорее возвратиться в Испанию.
– Если не закрыли границу.
– Правительство Народного фронта, правительство Леона Блюма?
– Могут закрыть по соображениям государственной безопасности. В Испании началась война, ты думаешь, она не может перекинуться на другие страны Европы? Все зависит от того, как поведет себя Гитлер. Давайте не спешить с окончательным решением. Берем двадцать четыре часа на размышление и сбор информации. Завтра здесь в это же время.
