– Но я читал в высшей степени хвалебную статью Троцкого о книге Мальро «Условия человеческого существования».

– Ну и что? Троцкий слишком терпим к этой шайке декадентствующих интеллигентов. И кроме того, Троцкий – это Троцкий, а мы – это мы. Где ты остановился?

Росель дал ему свой адрес, а когда назвал имя Луиса Дориа, подозрительность и раздражение хозяина возросли.

– У этого негодяя?

– Он талантливый музыкант. Человек немного трудный, это правда.

– Несколько лет назад, приехав в Париж, он отрекомендовался как сочувствующий партии «Блок Обрер и Кампероль». По его словам, он был близким другом Маурина и Нина, даже несколько раз приходил к нам на собрания. Ради безопасности мы потом поменяли место и стали собираться в кафе «У Петьо», на Монмартре. Улица круто идет вверх, и из окна видишь все, что творится на триста метров вокруг. Я не сумасшедший. Подголоски большевизма не дремлют. Нас всех здесь считают троцкистскими агентами. Этот твой друг Дориа – дилетант худшего пошиба. Однажды, во время приезда сюда Нина, мы устроили собрание, так этот Дориа явился в каракулевой шубе и русской шапке. Говорит: я оделся под великого князя Романова. Значит, запомни, «У Петьо», на Монмартре. Мы собираемся вечером по четвергам, но, когда в Испании что-нибудь происходит, оттуда обязательно приезжают и связываются с нами. Ты скоро поймешь, что нам, в изгнании, гораздо виднее, что происходит в Испании, чем тем, кто живет в самой Испании. Что вам известно о заговоре Молы и Франко?

– Слухи ходят постоянно, но Франко, по-моему, спокойно сидит на Канарских островах.

Бонет пожал плечами.

– Может, и к лучшему, если все в один прекрасный день взорвется, будем по крайней мере знать, что делать. lice, все что угодно, только не эта Республика слепых и глухих недоумков. Хочешь помогать нам в Париже? Мы дадим тебе участок в каком-нибудь районе и будешь работать, заниматься культурой.

– Надо подумать.

Росель поднялся, Бонет угрюмо глянул на него, и сразу стало ясно, к какому разряду и категории он его отнес.

– Я тебя понял с первого взгляда. Ты в отпуске. А у меня не было отпуска от политики с самой Трагической недели. Двадцать пять лет непрерывной борьбы, сначала как анархист, а потом вместе с Нином, он – один из немногих политиков, которому я верю, он-то в деле разбирается как никто, жил в России, и на его глазах этот большевистский кумир пришел к власти. Там, где я, – там Испания и мировая революция.

– Ну что ж, хорошо.

Росель поспешил распрощаться и уйти.

– У настоящего революционера не бывает отпуска.

Прежде чем закрыть дверь, Бонет что-то еще брюзжал за его спиной. Значит, я не настоящий революционер, подумал Росель с удовлетворением, когда вновь оказался в мягкой сероватой мгле улице Сены, под хмурым небом, – громовые раскаты приближались, обещая дождь. Он прошел мимо статуи Дантона, оглядев ее искоса, не решаясь смотреть открыто из боязни показаться неотесанным провинциалом, который восхищается священными памятниками, и все-таки его восхитила историческая основательность и прочность, историческая правда, которые скульптор сумел придать статуе. Ливень настиг его в Сен-Северен и заставил искать спасения под навесом бара, где его тут же атаковал официант.

– Ну, пожалуй, полушипучку.

Официант принял заказ, и Росель вдруг почувствовал себя хорошо и покойно, оттого что не было рядом Дориа и некому было упрекнуть его за грубый вкус, а по улыбке официанта он понял, что тот понимает его и доверяет ему, как себе самому. Росель сидел на террасе, тянул через соломинку пенистый напиток и разглядывал людей – чем они отличаются от людей его города и его страны. Пожалуй, девушки тут не такие толстые, а мужчины выше и толще, чем у него на родине, однако едва он успевал сделать вывод, как на глаза попадалось типичное исключение из общей картины. Одеваются лучше. Уровень жизни выше. А впрочем, откуда мне знать? И какое мне дело? Теперь я – один из них и буду таким два года, по крайней мере два года. Вот бы связаться с Маргерит Лонг, попросить, чтобы меня прослушивали в частном порядке, и договориться бы об уроках, а если удастся найти общий язык с Ориком, то я бы попросил Жерара, чтобы он уговорил того устроить мне исполнение «Apres Mompou». Я и название своей вещи дал французское в надежде, что она будет исполняться в «Гаво» или в «Плейеле», хотя «Плейель» видел только на фотографиях – концерт Виньеса или даже самого Рахманинова. А за «Après Mompou» настанет черед и другой вещи – «Бестер Китон и его невеста».

«Сеньору Федерико Гарсиа Лорке. Уважаемый сеньор. Меня зовут Альберт Росель, я – музыкант из Барселоны, сейчас живу в Париже, и недавно в зале «Плейель» был исполнен мой цикл коротких фортепианных пьес «Après Mompou». Концерт прошел с успехом, о чем свидетельствует вырезка из «Менестрель» и рецензия Мийо, напечатанная в «Мюзик е театр», которые прилагаю. Хочу вам сообщить, что я написал современный балет по вашей короткой пьесе «Бестер Китон и его невеста»; мне бы очень хотелось, чтобы вы смогли присутствовать на его премьере в Париже, ставит балет Йосс,[87] и это – последнее слово современной европейской хореографии».

Дождь прошел, и вдали над Сеной выглянуло солнце; Росель пошел туда, где солнце, через мост Сен-Мишель, но по дороге остановился на несколько секунд – испанская песня неслась из мощного невидимого граммофона. «Шляпы и мантильи», от песни повеяло ностальгией, но ее тут же унесли воды реки, а его самого отвлекло созерцание дворцов, от которых веяло властью и, как полагал Росель, славой. С путеводителем в руках он пошел в Нотр-Дам, чтобы взглянуть глазами туриста на все, что попадается ему по дороге домой, где его снова ждет встреча с Дориа или какая-нибудь весть от него. Он осмотрел Нотр-Дам сбоку, потому что площадь была забита туристами, у многих в руках были фотоаппараты с черной гармошкой-объективом, а у некоторых даже и треноги, и Роселю не хотелось, чтобы его сочли за туриста; собор показался Роселю не таким грандиозным, каким он представлял его по литературе, особенно по «Собору Парижской богоматери», а когда он безошибочно нашел дорогу в Бобур, Рамбуто, Сент-Авуа, то почувствовал полное удовольствие, которое нарушил лишь вид незнакомца, сидевшего в том самом шезлонге, где накануне сидели Тереса и Дориа. Высокий костлявый человек, с лицом, почти сплошь заросшим светлыми волосами, из зарослей выглядывали только тонкие розовые губы и серые глаза.

– Меня зовут Гуннар Ларсен. Ключ мне дал Дориа. А вы, наверное, Росель.

Испанские фразы человек выговаривал по кускам, как будто в мозгу у него был наборный ящик и он составлял их там, а потом выкладывал на суд слушателя, опасаясь мри этом, что не все правильно сделал.

– Я более-менее испанист. Написал книгу об Испании. Вы по-шведски не читаете, не так ли?

– Не читаю.

– Глупый вопрос. По-шведски читаем только мы, шведы. Я в восторге от Альбениса.

И Ларсен чуть прикрыл глаза дрожащими веками, как бы подчеркивая, сколь велик его восторг перед Альбенисом, перед Фальей, перед Гранадосом и перед Туриной,[88] а мышцы его напряглись, когда он захотел изобразить, какую силу имеет Испания, какую потрясающую жизненную силу имеет Испания.

– Кастилия.

Бицепсы.

– Андалусия.

Трехглавая мышца.

– Нравится вам Альгамбра?

– Я никогда там не был.

Это был плевок в душу, удар в челюсть бедному шведу, он заморгал, но продолжал бой.

– Коррида. Ниньо де ла Пальма, знаменитый тореро.

– Не знаю такого. Очень сожалею. Терпеть не могу боя быков.

– Черт подери. Странно. Вы же из Хереса.

– Я – из Хереса?

– Из Хереса. Мне Дориа сказал.

– Я каталонец, из Барселоны. Альберт Росель, пианист, к вашим услугам.

– О, ничтожный!

Оскорбление было адресовано Луису Дориа и полно такой страсти, что Ларсен даже поднялся на ноги и сжал кулаки так крепко, что они стали белее, чем вся его остальная очень белая кожа.