В лестничном проеме показалось смуглое женское лицо – темные круги под глазами и нос, очень похожий на нос Андреса.

– Добрый вечер. А мальчик?…

Пожелание доброго вечера относится ко всем собравшимся, а вопрос о мальчике – непосредственно к Андресу, сам же мальчик, едва увидел голову матери, бросился прятаться за баками с водой.

– Поди сюда! Сейчас отец придет, будет тебя уроки спрашивать. Виданное ли дело, чтобы мальчишка часами крутил педали на крыше!

– Здесь он на чистом воздухе.

– Поди сюда живо! Смотри, сниму тапку…

Но она не сняла тапку, присутствие чужака удержало ее.

– Иди сюда, сынок, иди. Я кашку сварила из маниоки, сладенькую, еще не остыла.

Мальчик решается наконец выйти к матери и идет к лестнице, обещая вернуться, чем вызывает негодование матери.

– Вернешься? Да кто ты такой, что обещаешь вернуться? Ну, погоди, вот придет отец…

Андрес глядит вслед сестре и пожимает плечами. Но остальные не видят этой сцены, все взгляды устремлены вниз, туда, где на перекрестье улиц разворачивается волшебное зрелище: уже не одна, а несколько пар танцует под загорающимися газовыми фонарями, в отблеске последних закатных лучей. Четкий ритм соединяет воедино множество бьющих в табуреты ладоней, эти извивающиеся тела, в которые словно вселились духи ритма, и губы Роселя сами собой начинают вторить монотонной мелодии.

– Здорово танцуют!

Офелия почти кричит, глаза ее сверкают. Стоя спиной к улице, Андрес наблюдает за недвижно сидящими стариками. Точно немые. Каждый вечер вот так, упрямо уставившись в квадратный рисунок кирпичного пола.

– Андрес!

Женский голос вырывается из лестничного проема:

– К тебе – Кинтана!

И почти тотчас же в проеме появляется молодой человек, совершенно лысый, края брюк у него схвачены на щиколотках металлическими прищепками. Под мышкой он держит стопку книг.

– «Семь колонн»! – объявляет молодой человек, и Андрес бросается к нему. Кинтана показывает книги, одну за другой, и складывает их на пол, к его ногам, а последнюю поднимает высоко над головой.

– Мать честная!

Андрес как зачарованный ждет, когда Кинтана закончит священнодействие и отдаст ему книгу. Андрес жадно хватает книгу и протягивает ее Роселю.

– «Семь колонн»!

Росель рассеянно берет книгу; старая книга пахнет сыростью, плотная пыль осела на обрезе, на обложке нарисован фриз на семи колоннах, а поверху – имя автора: Венсеслао Фернандес Флорес.

– Вы знаете Венсеслао Фернандеса Флореса?

– Очень мало.

– Кинтана, этот сеньор – музыкант. Мне Венсеслао Флорес очень нравится, жаль только, что он стал фашистом, спелся с этими подонками и плохо говорит о Республике. Но романы у него замечательные, и этот, и «Кабальеро Рохелио де Амараль», и «Семья Гомар». Вы читали «Семью Гомар»?

– Нет, наверное.

Девушки, привлеченные восторженными возгласами Андреса, перестают следить за разгульным цыганским весельем и подходят к мужчинам.

– Что это у вас?

– Книга.

В голосе у Магды недоверие:

– Столько шуму из-за книги?

Кинтана самоуверенно улыбается и поручает Андресу разъяснить, в чем суть.

– Это запрещенная книга.

– Политическая?

– Она доказывает, что мир держится на том, что люди называют грехом. Именно благодаря греху возможен труд, возможны отношения между людьми.

– И даже доброта, – добавляет Кинтана и продолжает: – Я тебе уже говорил, хозяин книжной лавки на Атарасанас стал мне доверять. Он сказал, что поначалу всегда держит клиента на расстоянии, боится полицейских ищеек. У одного старого книготорговца с улицы Оспиталь на днях отобрали «Черного паука» Бласко Ибаньеса и «Так говорил Заратустра» Ницше и отвели его на Виа-Лайетана.[47] Поэтому я сперва завел разговор, мол, хочу достать «Четырех всадников Апокалипсиса» Бласко Ибаньеса. И какой, мол, хороший писатель Фернандес Флорес. Я купил у него «Вольворета», хотя у меня уже был экземпляр, а потом «Одушевленный лес». Ему тоже нравится Фернандес Флорес, но он не может простить ему «Острова в Красном море», и так, слово за слово, слово за слово, я навел разговор на «Семь колонн», и у того чуть слезы из глаз не полились. Вот эта книга – настоящая, он тихо говорил, чтобы никто не услыхал, хотя в лавке только мы с ним двое остались. А что, очень трудно ее достать, сеньор Дамиан? А он: все возможно. И сегодня я пошел возвращать ему «Волшебную гору» Манна, а он вынимает «Семь колонн» и подмигивает мне: покупаете или берете на время?

– Надеюсь, ты купил? Плачу половину.

– Я их… их купил.

Из кармана синего комбинезона достает еще один экземпляр «Семи колонн» и протягивает Андресу. Тот берет книгу, словно некий излучающий сияние предмет, слишком для него прекрасный, и держит книгу на вытянутых руках, желая удостовериться, что это она, и выбирая для нее место в пространстве, некий центр, в котором она будет видна всем четырем сторонам света.

– Кинтана, я…

– Не надо слов. Ты мне должен дуро.

– Дуро? Мать честная!

– А мне показалось дешево.

– Ну, конечно, за этот роман – недорого. Я наизусть помню начало из «Злодея Карабеля»: «Бьюсь об заклад на любую сумму, что впервые рассказывают вам об Амаро Карабеле. Однако он совершил в мире нечто более значительное, чем та лягушка, которая навела Гальвани на мысль об электричестве; та лягушка прославилась случайно: удачно дрыгнула лапками на цинковой пластине, и с тех пор превозносится всеми учителями начальных школ».

– Ну и память! – восклицает Офелия. А Магда просит:

– Дальше, дальше.

Андрес закрывает глаза, задерживает дыхание, и первая страница из «Злодея Карабеля», издание Ибероамериканской компании, «Ренасимьенто», Мадрид, 1931 год, возникает целиком, будто напечатанная на экране его памяти:

– «Равным образом я уверен, что вы никогда не слыхали имени Алодии, веселой и доброй тетушки Карабеля. Однако я решительно отказываюсь верить, что на свете есть хоть один просвещенный человек, который бы не знал матери нашего героя, чью историю мы собираемся рассказать».

– Замечательно!

Магда восторженно хлопает в ладоши, но Андрес искоса следит за Офелией, каково ее впечатление, однако у Офелии своя забота: она старается встретиться взглядом с Кинтаной. Росель тоже хлопает, очень громко, а потом, решив, по-видимому, что недостаточно выразил свой восторг, крепко пожимает руку Андреса.

– У меня всегда была крепкая память. Дон Фрутос говорил, бывало: вы, Лариос, могли бы изучать право и медицину, вы способны запомнить все законы и названия всех костей и мышц тела. Дон Фрутос разговаривал с моим отцом, отец был сторожем, те, что ходят с колотушкой, их потом по закону Асаньи отправили на пенсию, так вот дон Фрутос говорил отцу, чтобы он учил меня дальше. А он, бедняга, только показал учителю пустые руки и сказал: дон Фрутос, этими руками с колотушкой много не заработаешь. Но этот порок, страсть к чтению, у меня остался, читаю даже при карбидной лампе, которая чадит, а не светит, я подставку смастерил, она подвешена на веревках к потолку, кладу на нее книгу и читаю даже зимой, когда приходится лежать в постели, и руки вынимаю из-под одеяла, только чтобы перевернуть страницу. В этих домах зимой такой холодина стоит, что можно и руки обморозить.

– А я не Читаю даже газет. Что там читать… – вступила в разговор Магда и пояснила: – Пишут одно и то же. Жаба Франко торжественно открыл еще водохранилище…

– Магда!

– Сестрица, мы среди своих, этим людям можно доверять. То жаба Франко водохранилище открывает, то произносит речь на полгазеты.

– А какие газеты разрешены?

– Юнг, скажи дону Альберту, какие газеты выходят. Вы же их продаете.

Юнг принялся перечислять газеты с интонацией уличного разносчика:

– «Пренса», «Сьеро», «Нотисьеро универсаль», «Коррео Каталан», «Солидаридад насьональ», «Вангуардиа» и «Диарио де Барселона».

– «Солидаридад насьональ»?