На днях я на велосипеде развозил товар Сопены – шелковые коробочки – и скопил чаевые за три или четыре дня, вот и повез своего племянника в Лас-Планас, мы ездили с Кинтаной, парикмахером с улицы Кармен, и еще одним приятелем Кинтаны, не помню, как его зовут. Ты бывал в Лас-Планас? Если поедешь, то не ходи на центральную площадь, не ходи к фонтану Мас-Гимбау, не ходи в ресторанчики у речки, а сверни направо, как перейдешь пути, и иди, иди по дороге, пока не дойдешь до загородного дома. Как там кормят, Юнг, как там кормят! У них нет патента, и поэтому кормят они дешевле, и только тех, кому доверяют. Телятина с артишоками, телятина белая, как молоко, а артишоки маленькие, поджаренные, хрустят, и ни одного зеленого листочка, выплюнуть нечего. Я повел туда племянника. Ты бы видел, как он уплетал за обе щеки, точно поросенок, а сам – скелетик прозрачный, и личико вечно будто на похоронах. Эй, малыш. Ну-ка, скажи Юнгу, какую мы с тобой телятинку ели.

– Белую.

– А хлеб?

– Белый.

– Белый, Юнг, белый. Пшеничный.

– Да ну?

– Пшеничный, клянусь. Последний раз я пшеничный хлеб ел в тридцать восьмом, когда отстал от полка и мы – кроме меня еще четверо было – брели наугад. И в одном каталонском крестьянском доме, у Эбро, нам дали полкраюхи белого хлеба.

Офелия с Магдой курили и напевали, улыбаясь, словно узнали что-то приятное.

Девушки поднялись и, пересмеиваясь, пошли танцевать на глазах у изумленной четы Бакеро; сначала они танцевали обнявшись, спокойно, но постепенно перешли на буги-вуги, сперва робко, но потом все смелее и смелее и вот уже заняли половину площадки, бешено дергаясь, и непонятно было, как они не падали на своих высоких пробковых каблуках.

– Может, решишься, Юнг? Твоя мама не видит.

Юнг растянул в улыбке свое попорченное шрамами лицо, обнажив беззубые десны.

– Да я не умею танцевать.

– Вы тоже не умеете, сеньор Андрес?

– Еле-еле. Правда.

– Какие вы оба скучные.

Девушки продолжали веселиться вдвоем, не обращая внимания ни на ворчание старика Бакеро, мол, и тут не дадут посидеть спокойно, ни на укоризненные взгляды, которые бросала на них старуха: ей не нравилось, что юбки, разлетаясь, открывали девичьи коленки. Малыш на велосипеде, возбужденный танцами, подрулил к плясуньям, стал описывать вокруг них круги и еще больше вошел в раж оттого, что девушки визжали и вскрикивали, увертываясь от вьющегося вокруг них, точно муха, велика. Андрес позвал племянника, но танец был уже нарушен, и девушки остановились, обмахиваясь руками, точно веером, и глотая воздух.

– Ой, голова кружится.

– Танцуй вот так, и фигура сохранится. Юнг, тебе какие девушки нравятся, толстые или худенькие?

– Пухленькие.

– Как Лана Тернер?

– Мне нравится Дина Дурбин.

– Фу, преснятина. А вам, сеньор Андрес?

– Бетти Дейвис мне очень нравится как актриса.

– Эта, с вытаращенными глазами? Ну и вкусик!

– Я говорю: как актриса.

– А какой ваш тип женщины?

– Наверное, Грета Гарбо, но она уже не снимается. И еще итальянка, Алида Валли.

– Ну и вкусы! Вы не ходите на танцы?

– Нет.

– Даже в «Риальто», это же совсем рядом?

Вопросы задавала Магда, а Андрес предпочел бы, чтобы это делала Офелия, но та была занята – поправляла прическу и платье и строила глазки старику Бакеро, который разрывался между желанием полюбезничать с девушкой и не перейти границ, очерченных суровым взглядом жены. На расспросы Магды Андрес отвечал односложно, но та не унималась, вопросы сыпались с ее накрашенных ярко-клубничных губ.

– А это кто? Сборщик налогов? Управляющий?

Все обернулись на вошедшего; худой человек среднего роста – светлые волосы, острые залысины, очки в круглой и легкой старой оправе – стоял в лестничном проеме и неуверенно оглядывался.

– Новый жилец.

Юнг пошел ему навстречу и вывел новенького на террасу, словно тот не нашел бы дороги без лоцмана.

– Сеньор и сеньора Бакеро, Андрес, Магда, Офелия, а вон тот малыш – племянник Андреса, пса зовут Томи, его вы уже знаете, это собака моего отца, у него всегда были собаки. А вам я представляю сеньора…

Но имени Юнг не произнес, и сам новенький сказал мягким тенором:

– Альберт. Альберт Росель.

– Ну да. Альберт.

На лицах девушек проступило любопытство, сеньора Бакеро обнажила позеленевшие золотые зубы, изображая улыбку. А новенький стоял, уперши руки в поясницу, и с высоты оглядывал даль – взгляду его открывались Монжуик, затем – три трубы, островерхая кровля собора; рассмотрев это все, он снова взглянул на тех, кто наблюдал за ним, и слабая улыбка появилась на его лице.

– Зимой мы поднимаемся сюда загорать. А летом – спасаемся от жары.

Сообщив это, Андрес показал самую высокую террасу, на крыше у Селии.

– Некоторые превратили крышу в сад, как Селия с дочками. Послушай, Юнг, вон там на балконе не Видаль, сын сеньоры Поус? Разве он не в приюте «Дуран»?

– Он то там, то здесь.

– Там его ничему хорошему не научат.

Новенький дышал так, словно стоял на вершине горы: отвел плечи назад, чтобы вдохнуть побольше воздуха, и молча начал крупным шагом расхаживать по террасе.

– Он и в комнате так ходит. Говорит, это полезно для кровообращения.

Сделав несколько кругов, новенький присоединился к остальным и стал ждать, когда кто-нибудь заговорит.

– Вы так тихо вошли, что напугали нас.

В ответ Альберт Росель только улыбнулся Офелии.

– Не те времена теперь, чтобы являться как призрак. На днях на улице Риерета с террасы украли все простыни, которые там сушились, а на площади Падро увели ребенка. Теперь заставят его просить милостыню или, того хуже, высосут из него кровь.

– Из ребенка?

– Ну да. Из ребенка. Говорят, детей крадут чахоточные, они лечатся так – высасывают детскую кровь. А еще – чтобы посылать их на улицу просить милостыню. На Монжуике во Дворце миссий устроили специальную тюрьму для бедных. И все равно на улице бедных больше, чем в тюрьме.

Андрес следит, какое впечатление на Роселя производит то, о чем, захлебываясь, рассказывает ему девушка. Росель слушает сосредоточенно, как будто ему приходится напрягаться, чтобы понять, а иногда, когда мозг не в силах принять разом столько сведений, глаза его раскрываются – чем больше сомнений, тем шире.

– У меня есть подружка, так у ее племянников отняли зимние пальто, представляете, совсем новенькие пальто в такие времена. Молодая пара подошла к ним на улице и уговорила бежать на перегонки, кто быстрее. А пальто, мол, оставьте нам, легче будет бежать. Те побежали, а когда вернулись – ни парочки, ни пальто.

– Никому не надо дверь открывать.

Старик Бакеро повторяет это снова и снова, не вставая со скамейки.

– Как-то бедная женщина постучалась, вся, извините за выражение, в грязи, с ребеночком, и попросила поесть. Я, не отпирая, говорю ей в глазок, чтобы отошла от двери и подождала на лестнице. Когда увидела, что они сели на лестнице, я приоткрыла чуть-чуть дверь и просунула тарелку с рисом и ложку. И сразу дверь захлопнула, а в глазок смотрела, как они ели. Съели, и тарелку с ложкой поставили обратно под дверь, я, как увидела, что они ушли, забрала тарелку. Верно, совсем невмоготу было, изголодались, раз съели тот рис, он ведь несколько дней простоял в шкафу и уже пахнуть начал. А вообще-то он получился у тебя очень вкусный.

– Дома ничего не было. Вот я и поджарила пустой рис, только четыре сардинки положила.

И девушка показала руки, которыми она сотворила чудо.

– Я берегла его, хотела сама съесть, но он протух.

– А эти съели за милую душу.

– А знаете, какой пир устроила парикмахерша из четырнадцатого дома?