– Куда идем?

– Хотим поздороваться с депутатом Рекасенсом и сеньором министром культуры, мы старые друзья.

Рекасенс заметил их и прошептал что-то на ухо министру, молодому человеку, похожему на китайского профессора, с бородкой, какую в семидесятые годы носили в Европе леваки. Министр скроил вежливую восточную улыбку и знаком руки открыл им путь к своему столику. Рекасенс, не успевший подняться со стула, очутился в цепких объятиях Шуберта.

– Привет, привет. Мы сидим там за столиками, увидели вас и решили подойти поприветствовать сеньора министра.

Прибытие новых лиц переполнило чашу любопытства публики, не сводившей глаз с министерского столика, но Рекасенс убил всякую надежду узнать что-либо, потому что, представляя друзей, не назвал имен, которых не помнил, а сочинил на ходу что-то про давнее интеллектуальное родство. Шуберт усадил Вентуру, а сам встал рядом с Хавьером Соланой.

– Никогда не стоял так близко к министру. Когда я был делегатом от факультета в одной комиссии по переговорам с франкистским министерством высшего образования, нас принимал помощник министра.

Министр смеялся.

– Ну, как вам это зрелище? Барселона всегда остается Барселоной. Через Барселону в Испанию попадали все новшества, начиная с одиннадцатисложного стиха и кончая травести, не забудем и модные мужские трусы «слип». А что вы думаете о мадридской «мовиде»?[34]

– Ну что ж, вполне естественно, что в Мадриде имеют место определенные явления творческого характера, это логично для города, который стал столицей демократического государства после сорока лет существования в чрезвычайных условиях.

– Я, сеньор министр, на днях…

– Говори мне «ты», пожалуйста.

– Министр, я буду говорить тебе «ты». Так вот на днях я беседовал с одним мадридским писателем, из тех, что нынче в моде, и у него с языка не сходила эта самая мадридская «мовида», а Барселону он считает чем-то вроде «Титаника». Помнишь статью Феликса Асуа в «Пайс»?

– О, это вечное соперничество двух городов.

Рекасенс попробовал вмешаться:

– Для этого есть футбол.

– Дело в том, что нам, каталонцам, нравится выступать в роли жертв Мадрида. Если бы Мадрида не существовало, его бы следовало придумать.

– Это, Рекасенс, очень правильно подмечено. Страны, сидящие по уши в дерьме, нуждаются по крайней мере в двух отхожих местах.

– Я забыл, как тебя зовут.

– Ты не забыл, Рекасенс, я тебе просто не сказал. Меня зовут Шуберт, и для данного случая этого имени вполне достаточно.

– Так вот, Шуберт, я не думаю что Испания сидит в дерьме и что все можно уладить при помощи двух отхожих мест.

– А может, это правда, министр…

– Что – правда?

– Что вы – регенерационисты, обновленцы двадцатого века. Мне говорили: в Мадриде сейчас у власти славные ребята, они хотят возрождения Испании.

– Но, конечно, не в том плане, в каком говорил Хоакин Коста…[35]

– Еще бы не хватало.

– Но кое-что из этого имеет смысл.

Мухи вились над высокими бровями улыбающегося министра; неожиданно он дотронулся до руки Шуберта и сказал:

– Тебе было до смерти скучно на этом представлении, и ты решил: пойду-ка я пощекочу немножко нервы этому опереточному министру.

– Ну, не так, конечно…

Красный как рак, Рекасенс взглядом то молил прощенья у министра, то испепелял Шуберта.

– По правде говоря, мы почти незнакомы…

– Не открещивайся от меня, Рекасенс. Когда тебя арестовали, а у вас, у социалистов, в университете не было никакой организации, я разбрасывал листовки в вашу защиту.

– Вы, «китайцы», никогда не забываете предъявить счет.

– Какие китайцы?

– Китайцами мы называем коммунистов.

– Я уже больше не китаец. Я теперь независимый прагматик.

Министр, сохраняя академическую холодность, разглядывал Шуберта с любопытством антрополога. И остановил взбешенного Рекасенса:

– Не волнуйся, Рекасенс. Со мной случались вещи пострашнее.

– По сути говоря, мы очень провинциальны.

Шуберт подхватил:

– Жаль, что ушел наш друг, он много ездил, сейчас живет в Нью-Йорке. Тони Фисас. Вот это – настоящий ум.

– Тони Фисас?

Министр довольно улыбнулся.

– Не заметил его тут. Мы с ним разговаривали два дня назад в Мадриде. Я хочу, чтобы он провел в Саламанке симпозиум на тему «Технология. Новое наступление развитого капитализма».

– Слыхал, Вентура? Он знает Тони Фисаса. А с моим другом Вентурой вы не знакомы? На факультете он был еще известнее, чем Фисас, а теперь – лучший и единственный в Испании переводчик Томаса Де Куинси.

– Не имел удовольствия. Дело в том, что… Я только учусь быть министром, и мне даже полезна такая встряска, какую, например, устроил мне ты.

– По правде говоря, я шел сюда без всякого умысла.

– Думаю, мы можем воспользоваться этим перерывом и подойти поприветствовать Луиса Дориа.

– Хорошая мысль, Рекасенс.

Министр поднялся, Рекасенс – за ним, и министр протянул руку Шуберту.

– Если будешь в Мадриде, заходи ко мне в министерство, поговорим о затонувшем «Титанике».

И министр отбыл в сопровождении Рекасенса и квадратного человека. Шуберт показал Вентуре руку, которую пожал министр, и запечатлел на ней долгий поцелуй. Оставшиеся за столиком провожали взглядом группу, шествующую к столику Луиса Дориа. – Старик сделал удивленный вид, будто не сразу понял, что к чему. Потом поднялся и пожал руку Хавьера Соланы так, словно скреплял договор о нерушимой дружбе. Несколько фотоаппаратов со вспышками запечатлели это событие. Вентура, окончательно утвердившись в своем поражении, стал спускаться по ступеням, позади, в нескольких шагах, шел Шуберт и извинялся.

– Не пойму, что со мной случилось. Эти мадридцы меня раздражают.

– Он тебя проучил.

– Я сам сунул голову в петлю. Такие времена, а я лезу на рожон, да еще в присутствии Рекасенса и министра. Это вожжа, Вентура, время от времени мне вожжа попадает под хвост.

Когда рукопожатие Дориа с министром перевалило за минуту, кому-то взбрело в голову захлопать, и весь зал разразился аплодисментами. Жоан стоял и хлопал в ладоши, Мерсе улыбалась благостной улыбкой, в то время как Делапьер с Ирене самозабвенно целовались.

– Как ты думаешь, они мне это припомнят? Я круглый идиот. Именно теперь, когда я веду переговоры с правительством об одной работе по проблеме иммигрантов и лингвистической адаптации. Не хватало только, чтобы Рекасенс пустил мое дело ко дну.

– О чем ты говоришь?

– Так, чепуха. Мы подошли к министру, и я сострил не лучшим образом.

– Меня это не удивляет. Ничуть. Ничуть.

– Ты, Ирене, заткнись или приклейся опять к Делапьеру, он такой бесцветный, такой безвкусный и безобидный.

– Шуберт.

– Прости, Делапьер. Дайте мне пять минут, я возьму себя в руки.

Они сели за столик. Ирене оставила в покое Делапьера и принялась за Вентуру, погладила его по голове, притронулась к щеке.

– Какой ты красивый. Сегодня в тебе есть что-то упадническое.

– Все дело в ушах. При болезнях, которые протекают вяло, бывает медленное загнивание и возникает это ощущение. Ты решила приударить за мной в самый интересный момент, тебе импонирует упадочность.

– Ненормальный. Дурак. Ты пишешь?

– Перевожу.

– Пиши.

Словно заключая слова Ирене, свет в зале погас, и луч прожектора упал в центр площадки, возвещая, что представление продолжается. Рассыпаясь во взаимных похвалах и обещаниях, министр с Дориа простились, разбредшаяся по залу публика вернулась на свои места, кто-то зашикал, призывая к тишине, потому что на подмостки уже вышел конферансье, собираясь, судя по всему, объявить нечто чрезвычайное. За роялем на круглом крутящемся табурете уже сидел пианист и, низко опустив голову, созерцал клавиши и собственные руки, готовые пуститься в погоню за звуками.

– Дамы и господа! Уважаемая публика! А теперь – гвоздь нашей программы. Самое возбуждающее, самое загадочное, самое необычайное зрелище… Биби Андерсон!