Есть в фильме и сюжет об изнасилованной одним из штрафников и затем повесившейся девушке. Его необязательность наводит на мысль о неких, я бы даже не сказал законах, скорее понятиях, укоренившихся в нашем телесериале. К ним, в частности, относится постоянная подпитка действия примелькавшимися зрителю лицами. История с девушкой явила нам в качестве ее деда Льва Борисова, как бы на перевоспитание попавшего из «Бандитского Петербурга» в «Штрафбат». Эту мысль укрепило последующее явление Дмитрия Назарова в качестве священника отца Михаила, взявшего в руки и винтовку, и гитару. Но и тут, в общем, нечего добавить к уже прозвучавшему в самом фильме вопросу: «Ты с неба, что ль, свалился, святой отец?» Отец Михаил — сын убитого красными священника, белогвардеец. Через него как бы показывается непримиримый конфликт сталинизма с церковью. Он становится одним из поводов нового ареста Твердохлебова. Но именно во время войны линия партии по этому вопросу была изменена.

И актеры-то все хорошие. И аргумент, что все подобное бывало, предвижу. Но все-таки авторам стоило задуматься, почему Лев Толстой не объединил «Войну и мир», «Анну Каренину» и «Отца Сергия» в один роман. Он счел это невозможным не только потому, что в 1812 году не было железной дороги. И кинокамера все же не кунсткамера.

Претензии к сериалу есть. Но надо отдать должное, эта работа по профессиональному уровню выше многих предшествующих и соседствующих. Она вселяет надежду, что этот фильм не только о прошлом, не только о войне, но и о нашем телевидении, вволю нагулявшемся по «малинам», «хазам» и «стрелкам» и в суровый час возвращающемся к нормальным людям. О необходимости прорыва. Видимо, и сегодня здесь не обойтись без «Штрафбата».

*** 

Одиннадцатисерийный фильм Николая Досталя собран из эпизодов, обкатанных на обоих флангах нашей перевоеванной в литературе и искусстве войны. С одной стороны — «Освобождение», оперативные и стратегические идеи Симонова, неунывающий на этом свете Теркин... С другой стороны — «Архипелаг Гулаг», особисты, зэки, «Смерш» и «Теркин на том свете».

Как примирить эти края? Там поют «Мурку» и вспоминают одесский кичман, здесь поют «Вставай, страна огромная» и вспоминают итога голосования на XVII партсъезде. И все сбиты в одну колонну. Штрафной батальон.

Интересно, что социальные роли высвечиваются и фиксируются не столько через анкеты и статьи (статьи Кодекса и сроки отсидки), сколько через мгновенный взгляд, по которому видно, кто есть кто. Вот шулер, а вот бывший парторг, а вот пахан, вор в законе, а вот бывший кадровый командир. Все бывшие, все должны возвратить себе характеристики. Потому что они — врожденные, эти характеристики, они вытекают из характеров. Фатально.

— Кто согласен идти на фронт? В Красную Армию!

Вариант: кто согласен идти в Русскую Освободительную армию — к Власову?

По лицам видно, кто шагнет вперед. И там, и тут. Тип один. Всякий, кто шагнет, — добровольно встанет в строй, то есть безропотно подчинится комиссарам-коммунистам. То есть окажется все тем же быдлом, как в зоне лагерной. По сталинской логике.

Уравновешивая эту тяжкую перспективу, авторы фильма «Штрафбат» выносят в пролог то же самое, но в зеркальном, гитлеровском варианте. За немецкую похлебку русские готовы пойти воевать против своих. Это — по гитлеровской логике. Вышагивают вперед самые крутые. Они будут убиты в боях. Остальных немцы немедленно косят из автоматов. «Свиньи».

Зеркально: у нас. Стадо зэков остается за колючей проволокой. «Бараны». Вышагивают вперед самые крутые. На неминуемую геройскую гибель.

Один пройдет сквозь все. Расстрелянный — воскреснет. Выйдет живым из рук смершевцев. Уцелеет в атаках, в разведках боем, в разборках кровью.

Яростное белое лицо — белое от праведного гнева, яростное от безысходной героики. Комбат — серединная точка между рядовым и маршалом. «Батяня-комбат», как поименовали его в эпоху «духов» и «чехов». В эпоху «гансов» и «фрицев» — проштрафившийся сын родины и отец штрафникам-солдатам.

Поколение назад этот тип был символизирован у нас лицом Олялина. Теперь — Серебряков.

Мне не мешает, что его герой, который должен быть убит в каждой из одиннадцати серий, выходит невредимым. Я принимаю это художественное условие. Не может Вергилий сгинуть в первом же круге «Ада» — он должен провести Данте по всем кругам.

Ад — мука души. Неразрешимость, тупик. Воевать против Гитлера — значит воевать за Сталина. За колхозы и голодомор, за пятилетки и репрессии, за чахоточных комиссаров и гладких особистов, за туманный коммунизм и реальные экспроприации.

Кто примирит? «Родина-мать». Но ведь опять придут и опять все выгребут! Да, так. Не выгребут комиссары — выгребут бургомистры. «Что туг объяснишь?»

Объяснение дает пахан (Юрий Степанов): «Кроме Советской власти есть еще родная земля». Кажется, предел ясности. Не красная звезда РККА, не триколор РОА, не хоругвь с Богоматерью. Земля. Та, в которую ляжем. За которую ляжем. А земля — чья?

Савелий Цукерман пошел на фронт добровольцем из десятого класса школы и попал в штрафбат за драку с лейтенантом, который назвал его жидом. Лейтенанту тоже досталось от начальства: за антисемитизм. Он признал, что с этим Савелием хватил лишку. Или дал маху.

Еврейская тема — завоевание эпохи гласности. Во времена фильма «Освобождение» и духу еврейского в такой теме не было бы.

Вот я и внюхиваюсь. Вроде бы лейтенант признал, что не прав. И Савелий, давший ему в морду, может успокоиться. Но что-то я, зритель, успокоиться не могу. Действует киногения — физиономическая магия. Не уймется антисемит и не успокоится еврей. Все равно всплывет фатальная несовместимость. Фатальный грех. Фатальная реальность на «родной земле». Кому она мать, кому — мачеха.

Пахан, главный практический умник сериала, так и говорит: мы-де туг, в штрафбате, грехи искупаем, а как искупим, снова грешить начнем. Святая правда. В России, как известно, честных нет, все святые.

У бывших партийцев своя шкала греховности. Зачем Сталин на XVII партсъезде украл голоса у Кирова? Форсаж этой темы в фильме кажется несколько натянутым. У Гроссмана лучше: эти ребята сажали друг друга, потом один за другим сели сами и теперь лежат смирненько на соседних нарах. А туг — зубатятся. Сталинец кировца троцкистом обзывает. Строго говоря, это неточно. Троцкисты были не за Кирова, троцкисты были за Троцкого. А Киров был сталинец. И не Сталин его убил — убил Николаев на бабецко-самецкой почве. А Сталин это убийство использовал как предлог, чтобы развернуть чистку. Использовал бы и любой другой предлог. Дела давно минувших дней, плюсквамперфект истории, оттенки окаменевшего дерьма.

В фильме это так и воспринимается. Может, так и задумано. А может, добавлено из «антикоммунистического» списка сюжетов для полноты, так что получается вроде подсветки сбоку. Спор на меже, давно перепаханной танками. А пашет все она же: Родина-мать.

А вот и отец появляется. «Святой отец» (Дмитрий Назаров). Завидел немцев на окраине родного городка, поднялся на колокольню, вдарил.

— Это что, заутреня? Вечерня? — интересуется братва — бывшие зэки, ныне штрафники, дети атеистической эпохи.

— Хрена! — объясняет всезнающий пахан. — Это набат. Вскочили и побежали бить немцев. Поп, не снимая скуфьи и рясы, тоже хватает автомат и бьет супостата без промаха.

Честно сказать, картинка для 1944 года несколько анахроничная. Цитата то ли из эпохи Минина-Пожарского, то ли из эпохи новейших чеченских войн, где нынешние войсковые священники пытаются заменить упраздненных парторгов. А что происходит такое в 1944 году, извините, не поверю. Хотя местоблюститель отец Сергий уже допущен в патриархи. А отец Михаил, то есть поп этот местный? Он об эту пору либо еще в ссылке, либо в «нетях» и уж наверняка в цивильном, не в рясе.

А они ему: «святой отец». Еще одна неувязочка: католический душок. Это там, у папежников, священники — «отцы святые». А у нас, в православии, они кто? Вот именно. Грешники. Православный штрафбат.