А вот правда без всяких неувязок: при появлении немцев население сбегает. При появлении наших — тоже. Ох и досталось бы Досталю за такое в прежние времена. Как полагается встречать освободителей? С цветами, выйдя на улицы. А тут — ни души. Пусто. Сидят по чердакам и подвалам. Боятся? Именно. Потому что наш освободитель изнасилует не хуже немца. Впрочем, может, и пожалеет.

А немец? Немец может расстрелять. Но тоже может пожалеть. Ходил тут один оккупант к нашей овдовевшей солдатке. Дочку ее малолетнюю подкармливал. «Дядя Курт». Интересно, что стало с дядей Куртом, когда немцев погнали с нашей родной земли? Наверняка утопили дядю Курта в Днепре. А не в Днепре, так в Висле. А не в Висле, так в Эльбе. Не ходи, дядя, по чужим землям. Но он ведь добрый!

А что пахан сказал, помните? Пахан сказал: вот от старых грехов отмоемся и начнем по новой. И я говорю: весь мир — штрафбат, все люди виноваты. Увы, в новом тысячелетии подтверждается тысячелетний русский опыт.

Однако и насильника родимого наказание не минует. Накажет его та самая «гнида», тот самый особист-гэбэшник, который фильтрует окруженцев, выводит на чистую воду врагов народа и внедряет в каждое подразделение своих сексотов. Накажет по-своему: заложив в досье чистосердечное признание (за которое насильнику светит трибунал) и держа этот залог, заставит доносить.

Казнь для души — страшнее египетской. Выходит, система карает не только честных, но и подлых?

И над особистом с двумя просветами на погонах, уверенным, что врага народа можно разглядеть в каждом, сидит где-то наверху другой особист — в погонах с золотым шитьем — и по типу человеческому другой: не Смердяков с заплывшей рожей, а бритый наголо, тощий... Великий Инквизитор. И, листая досье комбата, роняет сквозь зубы:

— Разберемся. Примем решение. А ты поперед батьки не лезь. Свободен.

Это уже чуть-чуть посложнее, чем святая ненависть к цепным псам режима. Режим — это вообще цепи, в том числе и на псах. Войны выигрываются режимами. Иначе все равно цепи. Иноземного производства. И на псах иноземных. Не знаю, какая овчарка злее: немецкая, кавказская...

Наш отечественный «пес господень», «гнида», особист-дознаватель подрывается на «продовольственном вопросе». Это характерно (я имею в виду позицию авторов фильма): не на идеологии подрывается, а на жратве. Услышал, что недалеко немецкий склад, пошел хапать, хавать. Шнапс, сосиски-колбаски. Подхарчился: схлопотал от немцев пулю в винном подвале. Прямо в пасть.

Тут самое время отсалютовать автору сценария Эдуарду Володарскому, который дал «псу» значимую фамилию: Харченко. Кажется, это единственный случай такой простодушной ономастики в сериале. Впрочем, не единственный. Комбат — Твердохлебов. На том стоим.

Тут-то, когда идеологическое поле очищено от присутствия «гниды» (а настоящие идейные бойцы — кировцы, троцкисты и прочие носители 58-й статьи, отброшенные на обочину действия, — ровным счетом ничего не решают, а только мешают спать людям своими прениями), на место, освободившееся после гибели бериевского опричника, выдвигается персонаж, загодя замеченный нами на колокольне: отец Михаил. Эдакий Ахилла Десницын, из «Соборян» лесковских, прямо пересаженный в 1944 год. Поверх скуфьи — каска. В одной руке автомат, другой рукой рясу придерживает. Очень фигура выигрышная в кинематографическом отношении.

И не только в кинематографическом. Когда поп втихую утешает заблудших сих, я еще могу в это поверить и даже радуюсь душой и духом. Но когда поп, собрав батальон, встает на снарядный ящик и громко читает бойцам Священное Писание, это уже, извините, перебор. В 1944 году такой проповедник не успел бы дочитать до конца начатый стих Евангелия: его бы враз укоротили. Конечно, раз Сталин разрешил патриаршество, то церкви перестали взрывать. И даже позволили благочинным провозглашать с амвонов здравицы в честь Красной Армии. Но чтобы в 1944 году в эту самую армию допустили эдакого православного оратора — это уж сказки. Год спустя кое-что немарксистское стало просачиваться в идеологический словарь. Но не «православное», а «славянское». Отец Михаил, однако, в 1944 году вовсю крестит грешников.

Видимо, все-таки авторы фильма чувствуют некоторый православный «перегиб» и смягчают ситуацию, отыгрывая ее не без юмора на мусульманской почве. Татары-штрафбатовцы кричат: «А нам муллу давай!» Глубже проблема не обсуждается: можно ведь и под обстрел попасть. Но бантик завязан.

К концу сериала бантики завязаны на всех остриях. Еврей отдан в объятия прелестнейшей русской медсестрички. Северокавказский горец совершает подвиг, требующий индивидуальной воинской виртуозности. По идее, вроде бы должен быть чеченец, но от греха подальше объявлено, что ингуш. Русское же воинство крестится.

Все-таки это срочное воцерковление слегка смущает авторов. Комбата, кладущего троеперстие, показывают так, что мы видим только начало жеста, остальное угадываем.

Честно сказать, это единственный момент в одиннадцати сериях, когда ощущение фальши у меня зашкаливает. Перекреститься для комбата, продолжающего считать себя в душе красным командиром, — это в 1944 году пахнет если не предательством, то перерождением. Алексей Серебряков играет именно это: потрясение неофита, переходящего в иную веру. Так и должно быть, если перед нами действительно советский офицер 1944 года, пусть и проштрафившийся, а не партдеятель 1994-го, бегущий в церковь с заседания райкома. Что же до 2004-го, то такой финал — абсолютно в духе времени.

Все принесены в жертву. Все полегли на том последнем плацдарме, оперативная ложность которого (то есть в пересчете на человеческие судьбы — подлость) есть, образно говоря, подлость самой стратегической ситуации, самой трагедии, когда приходится «спасать Россию ценой России».

Звуки православной литургии покрывают поле мертвых. Сердце мое бьется в унисон реквиему. Нет сейчас ничего другого, что утолило бы мою боль от увиденного. Боль по тем — то ли живым, то ли мертвым, то ли теням, то ли душам, — кто проходит в начале каждой серии хроникальным «нарезом». По тем героям, которые воевали без Бога и без славы, а просто потому, что пала на них плаха Истории со смертельной надписью: «Штрафбат».

***

В одной газете прочел письмо из Подмосковья: «В каждой из одиннадцати серий на зрителя обрушивается такой поток антисоветской чернухи, что многие из моих знакомых бросили смотреть фильм после первых серий». Из моих знакомых, из тех, кто без моей фронтовой закалки, многие — тоже. Впрочем, и фронтовики некоторые не смогли смотреть. Маршал Язов сказал мне, что выключил телевизор сразу после первых же кадров. Юрий Бондарев вообще не стал смотреть, заранее уверенный, что телевидение будет пичкать лживой дрянью.

А какие заголовки рецензий о фильме, какие эпитеты и характеристики ему и его создателям! «Пародийные типы», «подлог», «ложь», «пасквиль», «злостный поклеп», «липа», «вранье», «мутная вода официальной пропаганды», «кроваво-мыльная опера», «Штрафбред», «не одиннадцать серий, а одиннадцать выстрелов в спину солдату-победителю», «вся страна изображается огромным штрафбатом», «издевательство над фронтовиками в преддверии юбилея Победы»...

Конечно, ваш фильм, Алексей, тут не в одиночестве. Незадолго до него по Первому каналу прошел снятый по заказу этого канала и при участии его директора К. Эрнста тоже многосерийный фильм «Диверсант». О нем на страницах «Литгазеты» справедливо сказал мой старый товарищ Владимир Карпов, фронтовик, Герой Советского Союза: «Все в этом фильме настолько безграмотно, примитивно, что просто немеешь. Абсолютно ничего не соответствует действительности...»

А по каналу «Россия» долго-долго тянули фильм «Красная капелла», в котором нас уверяли, что победа над германским фашизмом — бессмертный подвиг Америки и Англии. Академик Борис Михайлович Ребрик сказал о фильме: «Еще один плевок в советское прошлое, плевок в душу нашему народу ко дню 60-летия Великой Победы».