– А если у меня хватит влияния, чтобы остановить его, тогда что?

– О сударыня, тогда совсем другое дело; я умею хранить тайны, да между нами пока и нет никаких секретов.

– И не будет, клянусь вам!

– Как вам будет угодно, сударыня; что ж, каждый из нас волен поступать как хочет.

– Но, сударь! Я же замужем; у нас дети…

Луицци пришел в ярость и резко ответил:

– В том числе очень даже симпатичная девчушка.

– А-а, теперь я вас понимаю; явившись сюда, вы уже в достаточной степени презирали меня, чтобы надеяться на многое.

– Похоже, у меня не было нужды ни в каком предубеждении, зато вы сделали все, чтобы мне его внушить.

– А вот этого я никак не понимаю. Вы, сударь, принадлежите к миру, в котором, как я вижу, словам придают более буквальный смысл, чем в нашем кругу.

– Я из того мира, сударыня, где кокетство не превращают в средство наживы.

– Так вот вы о чем, сударь?! Раз так, вот наш договор – порвите его!

Госпожа Дилуа протянула Луицци бумаги, отвернувшись, чтобы спрятать слезы, но барон остался неумолим:

– По правде, сударыня, лучше бы нам пойти до конца… И тогда, клянусь – буду молчать до гроба…

Госпожа Дилуа с ужасом отшатнулась от него.

– В таком случае, – решил Луицци, – мне остается только откланяться.

Она зажгла свечу, и барон увидел, насколько бедная женщина бледна и расстроена; в наступившей тишине она накинула шаль и знаком пригласила его к выходу. Луицци был жестоко уязвлен столь холодным и решительным отворотом.

– Подумайте же хорошенько.

– Все. Решение принято.

– Я злопамятен.

– Я чиста, мне нечего бояться, господин барон.

– Прощайте же, сударыня.

– Прощайте, сударь.

Не произнеся больше ни слова, она проводила его к выходу, и Луицци вернулся в гостиницу. В сильном возбуждении он улегся спать, особенно взволнованный тем, что собирался сделать. Наконец ему удалось забыться; проснулся же он очень поздно.

Первым делом он поинтересовался, спрашивал ли его кто-нибудь.

Получив отрицательный ответ, он подумал: «Господин Шарль, похоже, одумался… или ненаглядная госпожа все-таки уговорила своего раба?»

За завтраком барон размышлял о том, как ему лучше поведать кому-нибудь о своем приключении. Луицци ни на минуту не сомневался в правильности своих поступков. Если уж мужчины не очень скромничают насчет женщин, подаривших им блаженство, то простят ли они радости, подаренные, как им кажется, другому? Но откровенность не такое уж легкое дело, как кажется. Нужно, чтобы кто-то вас спровоцировал, иначе вы будете выглядеть безответственным и пошлым болтуном. Луицци еще не решил, к кому обратиться, как вдруг слуга доложил о визите господина Барне.

– Сам Бог послал мне его. – Луицци решил, что господин Барне должен стоить своей жены.

Нотариус оказался толстым весельчаком с приятными манерами, с хитрым и умным лицом.

– Вы оказали мне честь, господин барон, обратившись ко мне; супруга сообщила, что вы хотели бы получить сведения о капиталах маркиза дю Валя?

– Верно, верно… – подтвердил Луицци, – но меня вполне устраивает то, что я узнал от вашей жены; поскольку мои планы сейчас несколько изменились, я хотел бы знать…

– Как обстоят дела у Дилуа? Жена рассказала мне все. Отличная, процветающая фирма, господин барон, с честной и доброй женщиной во главе.

– Черт! Быстро же вы ответили!

– Это сама порядочность.

– Не возражаю; может, она еще и воплощение добродетели?

– Головой ручаюсь.

– Тем лучше для вашей жены! – захохотал Луицци. Сдержавшись, он продолжил: – Извините, но я куда меньше вас верю в женское целомудрие; вы видите женщин главным образом в день подписания брачного контракта; да, тогда – любовь, восхищение и заверения в преданности, но затем…

– У вас есть основания полагать, что госпожа Дилуа…

– Судите сами.

Здесь он поведал господину Барне все о своем ночном приключении, не переставая смеяться – и над собой в том числе. Гнусная уловка, которая обагряет руки палача, словно он и сам тоже ранен.

– Никогда бы не подумал! – воскликнул нотариус. – Никогда и ни за что! Как? Шарль?

– Да-да, Шарль, а я в это время, как часовой, охранял их покой…

– И вы вошли затем обратно…

– Да, но, клянусь честью, просто так; уже в достаточной степени противно замещать мужа, чтобы тянуло занять место после любовника.

– Любовника! Госпожа Дилуа – и любовник! – повторял ошеломленный нотариус.

Луицци пришел в совершенный восторг от своей проделки; развалившись в кресле, он продолжал:

– Да, старина, я всего три дня в Тулузе, но вы и представить не можете, сколько я узнал о безупречных женщинах!

– Кто бы мог подумать? – не успокаивался господин Барне. – Ну надо же, малыш Шарль… Боже мой, Боже мой, ох уж эти женщины!

– Похоже, данная особа с самого начала дала понять, что она будет творить в будущем…

– Вы правы; хорошую собаку узнаешь по породе, а она, говорят, родилась… Но это нотариальная тайна, это свято.

– Ах да! Вы, наверно, знаете немало любопытных секретов; в частности, и о маркизе дю Валь?

– Да! Да, но никто никогда не узнает их от меня. Несчастная! Вот вам пример женщины, добродетельно и стойко сносившей все жизненные невзгоды!

Луицци покатился со смеху, но промолчал. Голубая дворянская кровь не позволяла ему бросить репутацию маркизы к ногам простого буржуа; но будь перед ним самый захудалый виконт, Арман без раздумий избавил бы его от излишних иллюзий. К тому же он вспомнил, что вечером увидит маркизу, а потому ограничился одним признанием, попросив только господина Барне продать его шерсть другой тулузской фирме. Нотариус, в свою очередь, вспомнил, что пришел к барону, чтобы обговорить продажу леса, и предложил барону заключить эту сделку с неким господином Буре.

– А он женат? – поинтересовался Луицци с тем подленьким самодовольным выражением, которое превращает в оскорбление самый невинный вопрос.

– Да, на женщине, за которую я могу поручиться… Право, барон, у меня теперь просто слов нет… Но госпожа Буре считается кристально добродетельной.

– Поживем – увидим, – ухмыльнулся Луицци и распрощался с нотариусом.

Вечером Арман отправился на вечеринку, где надеялся встретить маркизу. Узнав барона, она так побледнела, что ему стало даже жалко ее. Луицци приблизился к ней, после чего они уединились в углу салона; бедняжка едва могла говорить. Луицци предположил, что она волновалась от того, что за ними наблюдали.

– Желаете ли вы меня выслушать? – спросил он.

– Да, поскольку я хочу просить у вас о милости.

– Что ж, пожалуйста, я не жесток.

– Я знаю о вашем приключении с Софи.

– Софи? А кто это?

– Госпожа Дилуа.

– А! Госпожа Дилуа! Ну как же, как же…

– Умоляю вас именем Господа, не говорите о нем никому!

– По правде, вовсе не о госпоже Дилуа я хотел бы думать, находясь рядом с вами; разве у меня нет права удивляться вашему отказу видеть меня после…

Теперь маркиза покраснела до корней волос:

– Арман, – с трудом проговорила она, – я умру скоро… надеюсь… да-да, надеюсь… Тогда вы все узнаете…

Страшная надежда так воодушевила маркизу, что Луицци опять почувствовал к ней жалость.

– И не ищите встреч со мной! – продолжила она.

– Но как же…

– На коленях, на коленях прошу вас исполнить мою последнюю просьбу.

Помутнение разума, уже знакомое Луицци, казалось, вот-вот вновь завладеет маркизой; потому он ответил:

– Хорошо, обещаю вам.

– Обещайте также, – промолвила она, слегка успокоившись, – никогда и ни с кем не говорить о госпоже Дилуа.

Луицци, полагая, что он еще успеет остановить пущенную им сплетню, пообещал и это.

Люси тут же удалилась, тепло провожаемая учтивыми приветствиями мужчин, толпившихся у дверей салона. Они вежливо расступились, словно давая дорогу святой и благородной персоне, которой они не осмеливались даже высказать испытываемое ими благоговение. Луицци остался на месте, погруженный в собственные мысли.