– А если у служанки ушки на макушке?

– Ее отправляют спать.

– Можно подумать, она не заметит, кто и когда вошел или вышел.

– Совершенно верно; но, выйдя, можно потихонечку вернуться обратно.

– О, да вы, я вижу, опытный ловкач!

– Не без того…

– Ну что ж! Там… около двери есть калиточка…

– И она будет открыта, я правильно понял?

– Конечно, но, чтобы войти, нужно оказаться снаружи. Начнем же с этого.

– Но мы ведь закончим, не правда ли?

– Ах, барон! – вздохнула госпожа Дилуа, разыгрывая тяжкое замешательство.

– Да, конечно – да! – победно воскликнул Луицци. – Так гоните же меня, и быстрее!

Госпожа Дилуа прикусила губку, чтобы не расхохотаться, открыла дверь и позвала служанку. Девушка с лампой в руках проводила Луицци, который на прощание обменялся с прекрасной купчихой знаками полного взаимопонимания. Беседа завершилась на той грани между шуткой и розыгрышем, которую парижанин не может себе даже вообразить. Нужно родиться в южных краях, привыкнуть к острому языку и отпечатку любви на лицах наших женщин, чтобы понимать: то, что практически везде расценивается как признание, у нас считается за невинную забаву. Луицци, как и всякий другой северянин на его месте, решил, что госпожа Дилуа принадлежит к тем одновременно деловым и любвеобильным женщинам, которые не прочь расслабиться после тяжелых будней, но из-за вечной занятости не хотят попусту тратить время на пути к удовольствию.

Луицци был очарован, он был даже благодарен госпоже Дилуа за то, что она прикрывала свое падение смехом и весельем, а не кислым лицемерием! Он вышел, обдумывая, как миловидна и вызывающе аппетитна эта купчиха, как кокетлива ее спальня и притягательно бела постель. Храм блаженства, даже любви! И Армана переполняли свежие чувства, почти влюбленность! Очутившись на улице, он услышал, как громыхают засовы и замки на большой двери. В этот момент его воображение, мало удовлетворенное столь легкой победой, разыгралось: «Это муженек выполняет свой долг! Вот уморительно! Да нет, это любовничек побеспокоился о защите своей драгоценной! Тоже оригинально, прямо скажем!» И разгоряченный собственными мыслями барон, метавшийся по пустынной улице уверенными широкими шагами довольного самим собой человека, громко захохотал. Ему ответил тонкий, сдержанный, но издевательский смешок, который прозвучал как будто над самым ухом Луицци. Он резко обернулся, посмотрел вокруг, затем наверх – никого. Тишина. Тем не менее этот смех смутил Армана: слишком своевременно он раздался, чтобы ничего не значить. Но откуда он послышался – Луицци так и не понял.

Он быстро подошел к дверце, словно возражая наглой усмешке: «Вот кто мне отплатит за эту шуточку». Но дверца не поддалась; впрочем, удивляться пока было нечему: он слишком недавно вышел из дома. Но прошло еще полчаса, барон уже продрог от ночной прохлады, а калитка и не думала открываться. Его грели только гнев и нетерпение: «Неужто меня одурачили? Или этой пухленькой торговке что-то мешает?» Еще долго он убеждал себя в последнем; все было против первого предположения: естественное мужское тщеславие, прошлые победы, недавняя интрижка с маркизой, но главное – поведение госпожи Дилуа, а также сведения от госпожи Барне и его собственные измышления о роли Шарля. Понадобилось еще какое-то время, прежде чем он стал наконец понимать, что над ним всласть позабавились – пальцы Армана окоченели и избавили от лишней самоуверенности. Его выставили за дверь, и, возможно, этот господин Шарль следил за ним из-за штор и передразнивал его, зубоскаля. Барона угнетала эта жуткая картина: ведь речь шла уже не просто об обладании женщиной, а о том, что его, поводив за нос, оставили в дураках. Даже Гамлет не пришел бы в такое возмущение, как Луицци. И все-таки барон никак не мог поверить, что с ним сыграли настолько злую шутку; еще битый час гордыня сражалась с очевидностью. Самолюбие – страшный зверь, у него больше голов, чем у Лернейской гидры, и отрастают они вновь намного быстрее. Луицци перебрал все возможные варианты, прежде чем склонился к выводу, что госпожа Дилуа просто слегка пошутила, а еще через полчаса непредвиденный случай окончательно разрешил все его сомнения. Дверь внезапно распахнулась; барон ринулся к ней и столкнулся лицом к лицу с выходившим Шарлем. Оба невольно отступили на шаг и буквально озарили друг друга одинаково гневными глазами.

– Что-то поздновато вы решили нанести визит! – произнес Шарль.

– Не позднее, чем вы наконец собрались уходить.

– Вас ждут.

– Похоже, только после вас; но могу поклясться, милостивый государь, вам нечего опасаться.

– Что вы имеете в виду?

– Что надо было хоть разок, по случаю, уступить мне первое место.

– Как вы осмеливаетесь думать такое?

– Я не только думаю, но и говорю: хозяйка этого дома – любовница…

– Замолчите, заклинаю вас! – воскликнул Шарль, схватив Луицци за руку.

Барон резко высвободился негодующим движением:

– Вы что, сударь, ошалели? Или взбесились?

Презрение, с которым барон произнес последние слова, озлобило Шарля; он начал наступать на Луицци:

– Да знаете ли вы, кто я?

– Чурбан неотесанный! Еще смеет защищать эту…

– Сударь! – разъярился Шарль. – Замолчите! Знаете цену вашим словам?

– Так же, как вы цену на шерсть.

– Но я знаю и цену на свинец! И я вас с ней познакомлю!

– Дуэль? О нет, сударь! Я не хочу еще раз выставить себя идиотом.

– Берегитесь! Я сумею вас заставить!

– Ну-ну, попробуйте.

– Да-да! И раньше, чем вы думаете… Завтра утром я буду у вас.

– Всегда к вашим услугам.

Барон насмешливо склонил голову, и Шарль быстрыми шагами пошел прочь.

Едва он исчез, калитка приоткрылась и послышался трепещущий голос госпожи Дилуа.

– Входите, входите, – тихонько шепнула она.

У Луицци возникло здоровое желание отказаться.

– Ради Бога, входите же, – настаивала госпожа Дилуа.

Шарль был уже далеко, и барон решился войти. Госпожа Дилуа взяла его за руку. Бедная женщина вся дрожала; по потайной лестнице она провела Луицци к себе. Атмосфера почти невинного покоя в комнате испарилась, постель была смята. При свете единственного ночника Луицци разглядел, что госпожа Дилуа еще более раздета, чем в тот момент, когда он с ней расстался: ее тело прикрывал только ночной пеньюар, и спускалась она вниз босиком.

– Сударь, – заговорила она, – что я вам такого сделала, что вы стремитесь меня погубить?

– Погубить? Ну и что? – Луицци рассмеялся. – Не вижу в этом ничего плохого; в любом случае ваша погибель не на моей совести.

Луицци ожесточился; он уже праздновал победу – и вдруг такое унижение! Кроме того, он замерз и, чувствуя, что его обвели вокруг пальца, утратил всякую жалость.

– Неужели все, что мы тут наговорили друг другу ради забавы, вы приняли всерьез?

– А что, другие воспринимают это иначе?

– Другие? Да за кого вы меня принимаете, сударь?

– За очень даже миловидную женщину, которой очень нравится, чтобы ее любили.

– Вы в самом деле поверили, что я буду вас ждать?

– Да, действительно, я верил и надеялся…

– Хорошего же вы мнения о женщинах!

– Поверьте, сударыня, гораздо лучшего, чем они того заслуживают; ведь я считал, что вы будете одна…

– Как! Вы полагаете, что Шарль…

– Ну, ну, сударыня, сколько можно; хватит забав, как вы только что выразились. Дважды в одну ночь оказаться посмешищем – это уж слишком.

– О! Не говорите так, сударь! Простите меня. Я зашла слишком далеко в словесной игре, не думая, что вы придадите всему этому какое-то значение.

Она замолчала и, пожав плечами, с грустной досадой добавила:

– Как! Абсолютно незнакомый мужчина, которого я чуть ли не первый раз вижу… И вы могли подумать… Нет, нет, это невозможно!

– Очень даже возможно; я и сейчас так думаю.

– И всем расскажете, как только что грозились Шарлю…

– Лучше отговорите этого сопляка, так как если я буду драться с ним, то каждому, кто только пожелает, открою причину дуэли.