— Вся наша слава, как раз в том, что не котенка, но императора.

Хейтер покачал головой и усмехнулся.

— Мне это даже начинает нравиться, сэр. Моя малая полюбит меня, как узнает, что я прилапал Наполеона!

Том «Веревка» и Мануэль Диас расхохотались, и атмосфера разрядилась до состояния нормального напряжения перед делом. Впервые за несколько дней улыбнулся даже Робертсон:

— А ты, браток, скажешь, что это ты один его так аккуратненько прилапал. Я же знаю…

В двенадцать с минутами «приятель Морис» привез монаха. Отец Стефан вошел в комнату твердым шагом, словно выбивая ритм сапогами, сорвал бороду и парик, откинул волосы, одну руку отвел за спину, вторую же, с оттопыренным большим пальцем, поместил на границе живота и грудной клетки, делая вид, будто сует ее в разрез жилета, после чего начал мерным шагом прохаживаться от стены к стене.

— Superbe![263] — шепнул сержант, который не мог оторвать взгляда. Батхерст рассмеялся.

— Вижу, отче, что вы отличный актер. Когда вы уже станете императором, не забудьте о своем покорном слуге, который мечтает о чине маршала.

Наполеон в виде шахматной фигуры. Рисунок Вальдемара Анджеевского

Монах остановился, сделал резкий разворот, вонзил пронзительный взгляд в лицо англичанина и убедительным тоном процедил:

— Soit![264]

— Браво! — прокомментировал Бенджамен. — А теперь всем спать.

Он обратился к сержанту:

— Ваш сенник лежит возле постели монаха. Спите спокойно, мой слуга вас разбудит.

Сам же он не мог заснуть еще несколько часов. Он лежал и думал. О Джулии, о пройденном пути, снова о Джулии, а еще — о человеке, носящем фамилию Шульмайстер, и понятия не имеющем, что завтра он будет скомпрометирован, а самое позднее послезавтра — расстрелян. Завтра 13 декабря 1806 года. Это будет историческая дата, как день победы под Ла Гуг[265]. Дети в школах будут заучивать ее на память… Тринадцатое… Ему вспомнилось, как он вытащил чертову дюжину из колоды, которую подсунула ему Джулия. «На счастье или на несчастье?… Для одних так, для других — нет… Ты веришь в эти глупости?… Нет, но иногда они верят в нас». Невозможно убежать, нельзя, нельзя…

К полуночи его сморил беспокойный сон. Ему снился мужчина с пухлым лицом, с умным издевательским взглядом. У мужчины были гладкие рыжие волосы, и он смеялся во весь голос, оскалив зубы: ха, ха, ха, ха, ха, ха!!!.. Смех его набирал сил, и эхо его, словно в нефе собора, грохотало и усиливалось, пока не превратилось в гром.

Очнулся Бенджамен внезапно, когда его резко потрясли за плечо. Он лежал на полу, весь в поту. Над собой, в отсвете свечного огарка, он увидал обеспокоенное лицо Сия.

— Который час?… Посвети мне… Начало четвертого… Можешь идти к себе, только тихо, не разбуди монаха.

Метис сделал движение головой и свободной рукой.

— Что? Поп не спал?

Они спустились этажом ниже.

— Плохо, отче, что вы не спите, — шепнул Бенджамен.

— Немного поспал, — пробормотал тот.

— Этого мало. Вы бледны и охрипли. Не простудились?

— Нет, хотя здесь и не слишком тепло.

— Попробуйте поспать еще несколько часов. Ты, Сий, тоже ложись.

Бенджамен вернулся к себе, но и сам не смог заснуть. Он оделся, взял трость и спустился во двор. Небо было синим, щеки пощипывал морозец. Над землей по колено лежал туман. Луна и звезды отбрасывали бледный свет на покрытые инеем стены и деревья. Батхерст прошел мимо большой башни и направился в сторону сараев, перед которыми маячили призраками повозки. Он дошел до конюшни и уже хотел повернуть, как вдруг до него дошло, что часового нет! Чья же сейчас смена? Тома или Мануэля, разве что Юзеф решил по-другому. Но ведь кто-то должен быть!

Он услышал какое-то движение внутри конюшни и прижал глаз к щели в досках. В самой глубине мерцал огонек. Бенджамен прошел ко входу и увидел, что и дверь открыта. Он вошел. Вид человека, поспешно седлающего коня, застал Бенджамена врасплох. В полутьме, которую одинокий огонек масляной лампы никак не мог победить, он не мог понять, чья это спина.

— Собираешься куда-то? — спросил англичанин.

Мужчина резко обернулся — в руке его был револьвер.

— Ты не ответил на вопрос, Джозеф.

— Да, сэр, я уезжаю в Познань.

Бенджамен сделал шаг вперед, но тут же услышал:

— Оставайтесь на месте, сэр, и обе руки держите на трости! Да, так. Предупреждаю, если вы освободите хотя бы одну руку, я выстрелю.

Батхерст понимающе покачал головой.

— Нехорошо ты со мной поступаешь, приятель. Раньше ты бывал и повежливей.

— Я и сейчас вежливый, сэр. Я же не приказал вам держать руки вверх, поскольку это мучительно.

— Ну раз уж ты так великодушен, позволь мне присесть на этом бочонке, я устал.

— Присаживайтесь, сэр.

Батхерст смахнул рукой пыль с крышки и сел.

— Значит, покидаешь нас, Джозеф?

— Да, сэр.

— Можно узнать, почему?

— Я вам скажу, сэр. Я даже рад, что появилась такая оказия. Тогда во Франкфурте вы, сэр, сказали, что у каждого имеется какой-нибудь наркотик, какое-то зелье, которое такого человека спаивает; какой-то голод, который такой человек обязательно должен утолить. Я это запомнил, сэр. И это правда. Еще вы сказали, что и у меня тоже есть что-то такое, просто, должно быть. И это тоже правда. Для меня, сэр, это любовь к отчизне. Не знаю, понимаете ли вы это, но такое если уже имеется в человеке, то имеется, и даже если оно долго спало, то когда-нибудь да проснется. Эта война была мне безразлична, а с вами я пошел лишь для того, чтобы выжить и подзаработать. Не знал я, сэр, что это будет война за свободу Польши, и потому…

— Насколько я помню, Джозеф, ты говорил, будто идешь со мной не ради денег, но ради меня, поскольку всей душой мне продался.

— Я сказал так, сэр, но моя память чуточку лучше, ведь я помню, как сказал точно. Тогда я сказал, что продался вам словно грешник дьяволу. И хотя все это тогда были только слова, потом я понял, что следует их понимать дословно.

— Даже так? — усмехнулся Батхерст. — Выходит, я дьявол?

— Для меня — так, сэр, и для всех поляков. Вы хотите уничтожить единственного человека, который может вернуть нам свободу и независимость, человека, который желает это сделать! Я узнал об этом от чиновников из Познани, что были здесь в Шамотулах неделю назад. Они рассказывали про воззвание к народу[266].

— Про какое еще воззвание?

— Про воззвание, подписанное генералами Домбровским и Выбицким[267]. В нем говорится, что Наполеон воскрешает Польшу! Когда-то я ненавидел Бонапарта, поскольку он погубил наши легионы за океаном, но сейчас… Как бы я мог его ненавидеть и желать ему зла? Я стал бы изменником, и на мать бы наплевал, ведь в Польше, сэр, родину матерью называют! И я не позволю вам коснуться его!

— Означает ли это, что ты желаешь меня убить, приятель?

— Нет, сэр. Я думал об этом, но не смогу, никак не смогу. Я не обманывал, когда говорил во Франкфурте, что испытываю к вам что-то такое, чего сам не понимаю. Я и сейчас это чувствую — восхищение и ненависть, все одновременно. Я вас только оглушу, суну кляп в рот и свяжу. В пять придет Мануэль и вас освободят, сэр. Но тогда немедленно удирайте, сэр, потому что я уже буду в Познани и ровно в шесть, обещаю, что не раньше, обо всем сообщу французам. Я не позволю вам коснуться императора, сэр, ведь это так же, как будто я отдал бы свою честь за кучку серебряников.

— То, что ты делаешь сейчас, это тоже измена! Ведь ты давал присягу!