Через много лет, встретившись семьями в Москве, она сказала: «Первая любовь!». — Я и не подозревал об этом. Она переписывалась с каким-то полярником — тогда это был уровень первых космонавтов.
Перед Новым 1940 годом мы повздорили из-за какого-то пустяка и некоторое время не встречались. 31 декабря ночью принесли телеграмму. Когда раздался стук в дверь, мама страшно испугалась: подумала, что пришли за ней — после ареста отца это было бы не удивительно, телеграмма была от Терезы, она поздравляла с Новым Годом. Это был знак примирения. (В те годы поздравительных открыток в СССР не было и надо было отстоять длинную очередь на почте, чтобы послать новогодние телеграммы).
На зимние каникулы из Москвы к ней приехала ее самая близкая школьная подруга, тогда уже студентка музыкального техникума (впоследствии училища) им. Гнесиных — Мифа. Стрелка жизненного пути сухо щелкнула и перевела судьбу на другое направление. В Витебске стояли сильные морозы, трамваи не ходили и с вокзала они шли пешком через весь город. Она это часто вспоминала. В отличие от Терезы она была брюнеткой, звали ее не менее красивым и редким именем Суламифь, в просторечье Мифа, и она носила не менее звучную фамилию Федоровская. Симпатия возникла сразу. Импонировало и то, что она из Москвы, и то, что она пианистка. Это был далекий, неизвестный и заманчивый мир, совершенно мне незнакомый. А кто же не хорош в восемнадцать лет! Мы стали переписываться.
В августе сорокового года я приехал в Москву. У Белорусского вокзала змеилась быстротекущая очередь к газетному киоску Получив «Известия» я развернул газету и в правом верхнем углу в глаза бросился заголовок «Смерть международного шпиона» — был убит Троцкий…
Отец Мифы, учитель математики, был директором одной из крупных московских школ, которую он же и строил, и по прошедшей вскоре гимназической моде жил в директорской квартире при школе. После войны, когда началась борьба с космополитами, его вызвали в Калининское РайОНО и сказали, что еврей не может быть директором русской школы. И им пришлось перебраться в барак…
Я спал на крышке пианино. Тогда я мог спать где угодно. Пианино произвело на меня сильное впечатление. Оно свидетельствовало об интеллигентности и состоятельности семьи. Лишь после войны я узнал, что оно было из Музпроката. А мы купили пианино уже в гарнизоне у одного офицера, который просто отобрал его у немцев…
Началась война. В последний день удалось выбраться из Витебска, родные эвакуировались за несколько дней до этого, и пешком, в лаптях, добраться до Москвы 22-го июля. Этот день запомнился и первой бомбежкой столицы.
Школа, в которой жили и работали Федоровские, находилась на шоссе Энтузиастов и когда в середине октября в Москве началась паника и огромный, нескончаемый поток беженцев устремился по этому шоссе на восток — это произвело на них удручающее впечатление, и они эвакуировались вместе с Прожекторным заводом, который шефствовал над школой, в Йошкар-Олу.
Всю войну мы переписывались. Писем собралась целая пачка, все они хранились в кармане гимнастерки, и когда осколок ударил по карману, ее письма защитили от более серьезного ранения.
Первый раз мы встретились сразу после войны в Риге, куда она приезжала к дяде. Первая близость выявила нашу обоюдную неопытность…
До войны за Мифой ухаживал молодой человек несколько старше, которого, почему-то, звали Леля, хотя он был Леонид. Это была одна компания. В войну он командовал саперным батальоном, вызвал к себе на фронт Терезу и женился на ней. Так произошла своеобразная рокировка. В течение многих лет, приезжая в отпуск в Москву, мы встречались семьями. Их сын приезжал к нам в Душанбе.
Вернувшись из эвакуации, Мифа закончила техникум и поступила в достроенный Молотовым к концу войны институт им. Гнесиных. Вообще, Молотов покровительствовал Гнесиным, хотя о его музыкальных привязанностях ничего неизвестно. Во всяком случае, когда к нему обратилась племянница по поводу увековечения памяти ее отца композитора Скрябина, родного брата Председателя Совмина — Молотов не отреагировал. (Это не знаменитый композитор Александр Николаевич, а посредственный музыкант, писавший под псевдонимом Николай Нолинский).
В 1950 году Мифа закончила институт. Она еще застала Елену Фабиановну жившую при институте, ее диплом подписан самой Гнесиной и известным пианистом Яковом Флиером. До техникума она окончила школу Гнесиных (еще не имени). (В 1895 году крещеные евреи Гнесины, кажется, даже получившие дворянство, открыли в Москве, на Собачьей площадке музыкальную школу для «одаренных детей» и содержали ее за свой счет). Мифа стала одной из немногих, окончивших все три гнесинских учебных заведения — чистокровная гнесинка, как я с гордостью о ней говорил.
В середине девяностых годов в Израиль приехал известный концертмейстер Евгений Шендерович. Он дал несколько концертов для «широких масс трудящихся». И Мифа, и Ирочка в одно слово сказали: «он играл неряшливо». В Союзе он не был признан, как крупный пианист, а тем более композитор, здесь он играл и собственные вещи… «Ему повезло, — сказала Мифа, — он работал с профессионалами высокого класса — одна Елена Образцова чего стоит — попробовал бы он работать с моими певцами, некоторые из которых имели начальное музыкальное образование, а один из солистов вообще не знал нот…»
Она была небольшого роста, стройная, даже худенькая и когда я привез ее в гарнизон мама сказала: «ми дав жи зухн ин бет» (ее надо искать в кровати). Она и в пожилом возрасте сохранила фигуру, лишь перешла с 44 размера одежды на 48 и обуви с 34-го на 35-й. Не отяжелела. До конца жизни весила 65 килограммов, никаких диет не соблюдала, любила поесть. Из тридцати двух зубов — тридцать один были ее собственные, чему я тихо завидовал, ей шла легкая седина и она оставалась привлекательной женщиной. Моя мама не знала слова «шарм», да оно и не было тогда в ходу. Она говорила: в каждой женщине должна быть блядинка. Это шокирующее на первый взгляд выражение на самом деле означает чисто женскую привлекательность. И она у нее была.
Я работал в Доме Офицеров, а для нее в жилом городке открыли что-то вроде небольшой музыкальной школы. Городок находился по другую сторону аэродрома и с переходом на реактивную авиацию ходить через летное поле стало небезопасно, да и запрещено, Нужно было обойти вокруг аэродрома четыре километра в одну сторону. Под нашей дверью лежал устрашающего вида совершенно безобидный пес по кличке «лохматый». Кто не знал — боялись к нам заходить. Когда Мифа шла на занятия, он сопровождал ее до места, ложился у дверей, терпеливо ждал и так же преданно провожал ее домой. Она часто об этом вспоминала.
После института Мифа приехала уже с сыном. Юрику было четыре года, это был совершенно очаровательный мальчик с курчавой головой, в перешитом из моего военного обмундирования военном костюмчике и когда он с саблей на боку и букетом цветов в руках шел по Москве — прохожие расступались. По вечерам мы уходили в Дом Офицеров, он оставался с бабушкой, читать он еще не умел, но зрительно помнил все сказки и выбирал самую длинную… Возвращаясь, мы заставали маму с «языком на плече», и, чтобы «спасти» ее, я рано научил его читать, и он читал лучше своей первой учительницы.
Маленький Юрик был всеобщим любимцем. Его обожали в полках, где многие старослужащие были призваны еще до войны, все еще считались срочниками и тосковали по семейной жизни. Юрик пропадал в казармах целыми днями, с ними ел и пил. Мы не беспокоились: гарнизон был закрытым, ни выйти, ни войти в него незамеченным было нельзя. Брали они его и в солдатскую баню. Первый раз он вернулся потрясенный и долго молчал. Такого он не ожидал…
На площадке они играли втроем: Юрик, соседская девочка Наденька и жеребенок. Так и бегали друг за другом. На равных.
На всех экранах демонстрировался «Тарзан». Привезли и очередные две серии в гарнизон, но у Юрика была ангина, и пойти мы не могли. Он был в отчаянии. Неожиданно, когда закончился сеанс в Доме Офицеров, киномеханики притащили передвижку к нам домой, установили и стали демонстрировать фильм на стену. Юрик был счастлив.
