Зимой морозы доходили до тридцати и более градусов, и занятия в школе отменялись. По утрам вылезать из-под одеяла в остывшей за ночь квартире было сущей пыткой. Замерзшие окна почти не пропускали света. Наплывы морозных узоров на стеклах достигали нескольких сантиметров. Пока в промерзшей кухне негнущимися, опухшими пальцами разожжешь самовар — жизни не рад. Проскребешь ногтем дырочку, глянешь в окно брр!.. Выходить страшно.

И когда уже это лето наступит!

Крепкие лошади, от которых валил пар, вывозили с реки сверкающие на солнце голубые бруски льда. Их закладывали в погреба и засыпали опилками так хранился лед для «холодильников». О современных никто и не подозревал.

Зимой на базаре торговки это слово тогда не было бранным согревались довольно оригинальным способом. Сидя на табуретках и распустив вокруг длинные, до земли, плотные юбки, они ставили между широко расставленными ступнями чугунок с тлеющими древесными углями и, раздувая его, как утюг или самовар, создавали микроклимат.

Сливочное масло крестьянки продавали фунтами. Оно лежало аккуратными желтыми брусками на листьях лопуха и не таяло на солнце, а покрывалось мелкими бисеринками пота.

Неподалеку от нашего дома над низким входом в подвал висела вывеска «Прачечная имени Китайской Красной Армии». Работали там исключительно мужчины-китайцы. В клубах пара они бесшумно двигались в глубине помещения у деревянных корыт с белой мыльной пеной. У подвальных окон стояли столы, на которых они с умопомрачительной быстротой и виртуозным мастерством гладили белье.

На улице было интересно во все времена года.

Появлялся точильщик и, зайдя во двор, кричал нараспев: Точить ножи-ножницы! Бритвы править! Снимал с плеча точило с ножным приводом, и его немедленно обступала детвора поглядеть на фейерверк искр, стремительно срывавшихся с точильного камня. С оживлением встречали мальчишки и стекольщика: большая часть разбитых окон была на их совести…

Иногда по улицам водили прирученного медведя. Бурый, лохматый медведь с железной цепью или веревкой на шее и в наморднике безразлично шел за своим рослым, крепким и таким же лохматым хозяином — цыганом с веселыми глазами. К всеобщему восторгу медведь ходил на задних лапах, танцевал и даже боролся с хозяином.

Изредка во двор заходили цыгане-лудильщики, и мы с восхищением смотрели, как ловко они разгоняют серебристое олово по горячему дну медных котлов.

Иногда по улицам мчались красные пожарные повозки с большими бочками с водой, ручными насосами и лестницами, звоном подвязанного под днищем колокола оповещая о пожаре. За ними неслись вездесущие мальчишки: Пожар! Пожар! Топорники так назывались пожарные, имевшие у пояса небольшой топорик в чехле, были в ярко начищенных медных касках и брезентовой робе.

Глаза лошадей прикрывались шорами, чтобы не пугались непривычных еще автомобилей и не понесли. Крестьяне накидывали на головы лошадей мешки. А когда опасность миновала, мешки снимали и надевали на лошадиную шею торбу с овсом, и они уютно хрустели им, шумно дыша и непрерывно, как заведенные, обмахиваясь хвостами, косили по сторонам умными, спокойными глазами…

Один из соседей завел козленка. Маленький беленький козленочек сразу стал любимой забавой детей и охотно играл с ними. Он рос и скоро удержать его за пробившиеся рожки, когда он со всех ног несся, бросаясь на кого-нибудь из ребят, становилось все труднее. Мы жили на первом этаже, входная дверь, как правило, оставалась открытой. Однажды козленок заглянул в квартиру. В комнате стояло высокое, под потолок, еще от старого времени, трюмо в дубовой раме. Козленок посмотрел на свое отражение, повертел головой и поскреб пол копытцем. Тоже самое повторилось в зеркале… Это становилось интересным. Козленок наклонил голову, выставил рога и приготовился к бою. Отражение приняло вызов! Козленок рванулся вперед…

Такого зеркала у нас больше никогда не было.

Однажды в детстве, болея очередной ангиной, стоял на подоконнике и грустно смотрел, как на плацу занимаются строевой подготовкой красноармейцы соседней части. Сквозь плотно закрытое окно команды доносились слабо. Четкий строй красноармейцев неожиданно сломался, замешкался и, потоптавшись на месте, вдруг кинулся к нашему дому, как в атаку, только что без оружия. Я с интересом ожидал, что будет дальше. А дальше сильные руки подхватили меня, и уже на улице через плечо красноармейца я увидел, что наш дом горит. Языки пламени обнимают крышу, и над ней растет, расползаясь по ветру, черный дым пожара. А красноармейцы уже выносят вещи.

В Витебске был трамвай один из первых в России. (В столице республики, Минске, еще ходила конка). На перекрестках стояли стрелочники. При приближении трамвая они небольшими ломиками переводили стрелку, направляя вагон по нужному маршруту. Ближе к войне появились стрелки-автоматы. По весеннему теплу, к майскому празднику, зимние трамваи уходили в верхний парк, а вместо них в город с веселым звоном сбегали яркие летние вагоны, открытые, с длинными жесткими скамейками по сторонам и ременными петлями под потолком, держась за которые пассажиры продвигались к выходу. Номера маршрутов обозначались цветными огнями. У задней двери возвышался кондуктор. Он продавал билеты, дергал за веревку звонка, давая сигнал к отправлению, и время от времени безуспешно увещевал пассажиров: Пройдите, граждане, вперед!

Сзади на буфере трамвая висели мальчишки. Это называлось «проехать на колбасе». Осенью над трамвайными путями появлялась надпись: Листопад! Берегись юза!

По полноводной еще Двине сплавляли плоты. Длинные сооружения из связанных между собой бревен имели спереди и сзади огромные правильные весла, вытесанные из целого бревна, и двое плотогонов направляли ими плот в нужную сторону. На плоту сооружался шалашик, нередко среди «команды» была женщина, теплился огонек, что-то варилось, сушилось белье. С берега вслед плоту неслись мальчишеские крики: Гануля! Дзяржи направа! На бык нападзешь! (Ганок — плот, белор.)

Возле моста через Двину укрепляли быки. Трое крепких мужчин, двое молодых и один пожилой, похоже, отец, стояли на мелководье с большими деревянными молотами на длинных ручках и по команде старшего, первым вздымавшего молот, не глядя друг на друга, поочередно били по свае, круто занося молоты над головой. Мгновенно возникал четкий ритм, и после каждого удара свая зримо уходила в землю. И люди, и молоты, и свая переставали существовать порознь. Все сливалось в непрерывный ритм.

А на берегу, на деревянных мостках, или стоя по колено в воде, женщины полоскали и отбивали белье. Иная так подоткнет юбку дух захватывает…

Зловещие слухи поползли по городу. Тень легла на лица людей. По утрам узнавали: ночью забрали еще одного соседа. С этой семьей уже никто, кроме самых близких, не поддерживал отношений боялись.

В нашем девятом классе было три десятка учеников. У восьмерых арестовали родителей. У Вани Сухова взяли обоих и отца, и мать. Ваня и его сестра по-прежнему ходили в школу, красивые, бледные, молчаливые. Как они жили, что ели, оставшись одни…

Брали главным образом руководящих работников: председателя горисполкома, секретаря горкома, управляющего банком кто-то грустно пошутил банк лопнул.

У отца нашей одноклассницы в домашней библиотеке была брошюра Троцкого. В те годы это было не редкостью и не вызывало шока. Один из моих близких друзей прочитал ее, она ему понравилась, и он написал на ее полях: «Советую эту книгу всем прочесть» и щедро расписался. Этого оказалось достаточно. Через некоторое время после ареста отца девушки взяли и моего товарища. Продержали три с половиной месяца и выпустили ему было шестнадцать лет. Впрочем, возраст не всегда был защитой.

Врагов оказалось невероятное количество. Это было немножко странно советской власти ведь уже было двадцать лет! И не пришла в голову мысль, что такого количества врагов просто не может быть. Недоумевал. Но верил… «Лес рубят щепки летят» спасительная мысль, за которой хотелось укрыться.