Красная Армия шла к своим последним победным битвам.
После освобождения Крыма и Севастополя, 51-я Армия неожиданно оказалась в глубоком тылу. Солдаты и офицеры, уставшие от непрерывных боев, полуоглохшие, пропыленные и просоленные, с изумлением прислушивались ко вдруг наступившей тишине. Как будто война окончилась, и наступил долгожданный мир. Мылись, стирались, чинили обмундирование и загорали на солнышке. Солдатское белье развешивалось на кустах и раскладывалось на траве в открытую — немецкая авиация уже не летала над Крымом. С недоумением смотрели на медработников, предостерегавших об опасности солнечных ожогов.
Но до конца войны оставался еще год. Отдых длился недолго. Погрузились в эшелоны и двинулись на север. Разгрузились в Городке, в сорока километрах от моего родного Витебска.
Тягостное впечатление производили руины городов и сел. В молчании проходила пехота через сожженные деревни, где регулировщики уже успели поставить таблички с названиями, но кроме этих табличек никого и ничего, лишь кое-где печные трубы и остатки фундаментов.
Началось освобождение Прибалтики.
Противник поспешно отступал. Немцы попали в «котел», из которого так и не смогли вырваться до конца войны так называемая Курляндская группировка противника.
Немцы не успели опомниться, как с ходу был освобожден красивый литовский город Паневежис. Здесь только что прошла война, но город казался мирным и ухоженным. Поражало непривычно большое количество велосипедов, рядами стоявших в специальных решетках возле предприятий, учреждений, магазинов.
На подступах к Скуодасу нашу небольшую группу посадили на самоходки. Бой шел уже по ту сторону городка. Неожиданно из стоящего на холме над дорогой длинного сарая раздалось несколько орудийных выстрелов. Загорелась первая и последняя в колонне, пятая, машина. Оказавшиеся заклиненными между ними, три орудия, развернулись и, натужно преодолев глубокий кювет, быстро пересекли неширокое поле и, скрывшись в ближайшей посадке, открыли беглый огонь. После первых же выстрелов соломенная крыша сарая вспыхнула. Из сарая, пятясь, выползла немецкая самоходка «Фердинанд», но не успела развернуться и загорелась. Из люков попрыгали и побежали немецкие танкисты. Скрываются за холмом.
Спрыгиваем с горящей самоходки на противоположную от огня сторону. Немцы ведут по горящим самоходкам огонь из пулемета. Пули порывистым градом цокают по броне. Нет механика-водителя. Люк открыт. Механик Валиев обмяк и тихо стонет. Пытаюсь взять его под мышки. Куда там. Он взрослый мужчина килограммов на восемьдесят, а во мне от силы пятьдесят. А пули цокают. Это хорошо, что цокают. Хуже будет, когда не будут цокать… Подбегает еще один самоходчик. Вдвоем вытаскиваем раненого, кладем на плащ-палатку и тащим в безопасное место.
В каком-то разоренном местечке неподалеку от Шауляя, через которое только что прокатился бой, подошла пожилая женщина и на непривычно чистом русском языке сказала: «Солдаты! Помогите похоронить мужа. Его убили. (Не сказала кто, наверное, наши.) Он лежит в поле. Его съедят свиньи!» И она показала на видневшееся неподалеку тело покойного, возле которого уже бродили разбежавшиеся с фермы свиньи. Перед войной у Шейнина я читал, что свиньи едят покойников. Но тут, среди войны, это звучало настолько неожиданно, что мы опешили. Женщина не причитала, не плакала. По-видимому, это была семья русских эмигрантов, осевших здесь после революции. Что-то аристократическое ощущалось и сейчас в манере ее поведения, чувстве собственного достоинства, с которым она обращалась к нам в эту трагическую минуту. Они занимали двухэтажный чистенький особнячок, в сущности, довольно скромный, но представляющийся нам, по нашим тогдашним понятиям, верхом архитектурного совершенства. Женщина была высокая, худощавая, седоватые волосы обрамляли когда-то красивое лицо, держалась она прямо, даже изящно. Но главное, что поражало язык. Он разительно отличался от того, к которому мы привыкли на фронте. Это был язык Тургенева, нынче уже никто так не говорит.
В Шауляе упорный бой разгорелся в районе кожзавода. Но вот уже солдаты выносят новенькие седла и переобуваются в хромовые сапоги. К вечеру город был в наших руках, хотя в отдельных местах еще была слышна перестрелка.
Когда наш батальон подходил к городу, на самой окраине, где дорога поднималась на холм, лежала убитая девушка. В черном платье, молодая, открытыми голубыми глазами смотрела она в чистое небо своей родины. Кто она? Как попала под руку отступающим фашистам? Спросить было не у кого.
Шауляй в этом бою пострадал мало, почти не было разрушений, лишь в отдельных местах пожары изуродовали прекрасное лицо города. В целом город хорошо сохранился к большой радости его жителей и освободителей.
Но эта радость, как часто бывает на войне, оказалась преждевременной. В августе сорок четвертого, войска окруженной Курляндской группировки предприняли попытку вырваться и уйти в Германию на соединение с основными силами вермахта. Завязались ожесточенные бои. Положение осложнялось тем, что основные силы и средства были брошены на главный театр военных действий на Берлин. Прибалтийский Фронт считался второстепенным.
Наш батальон занимал оборону в районе местечка Кужей (Кужи) под Шауляем. На редкость солнечное лето сменилось теплой сухой осенью. В одно такое погожее утро на дороге перед нашей обороной появилась танковая колонна противника. Стало тревожно. Задержать танки было нечем, из-за недостатка войск оборона была сильно растянута. Вообще-то, позади нас, в глубине обороны, дежурил ИПТАП истребительно-противотанковый артиллерийский полк, поджидая, откуда появятся и куда направятся танки. Полк был полностью механизирован и очень подвижен. Но где он сейчас?
По цепи поступила команда: с танками не связываться, любой ценой отсечь пехоту.
Пехоту мы не пропустили. Но с немецкими танками в собственном тылу не очень-то уютно… Наша сорокапятка выдвинулась на прямую наводку, в неравном бою расчет погиб. Но немцы не догадались проутюжить позицию, торопились. Командовал этим орудием украинский парень, огромный детина, о таких в народе говорят: косая сажень в плечах. Он был контужен, но быстро пришел в себя. Увидев, что танки прошли передний край и удаляются в глубину нашей обороны, он раскинул свои огромные ручища, схватил лафет, развернул пушку вслед прорвавшимся танкам и стал посылать снаряд за снарядом. Последний в колонне танк загорелся! Дружное «Ура!» разнеслось над окопами. Имени этого парня никто не помнит. В полку его добродушно ласково называли Полтавская Галушка напишем эти слова с прописных букв.
Когда немного притихло, командир батальона майор Иващук, тот самый, которому я докладывал о знамени на Сапун-горе, подвыпив, выехал из посадки. Рядом разорвался снаряд. Лошадь испуганно прянула в сторону. Комбат остановился, повернувшись к немцам, погрозил им кулаком. Второй снаряд лег под лошадь…
Через несколько дней, когда стало ясно, что немецкий прорыв не удался, поехал в медсанбат проведать раненых и вдруг остановился как вкопанный: прямо передо мной, у крайней палатки темнел свежий холмик, и на наспех сколоченной пирамидке было написано майор Иващук.
В санбате сказали, что у него нашли залитое кровью письмо, в котором разобрали мою фамилию. Наверное, вспоминал меня недобрым словом за нелепый доклад после штурма Сапун-горы…
Августовские бои были очень тяжелыми. Многие мои товарищи сложили свои головы и спят вечным сном в литовской земле. Прошли годы и те литовцы, кто воевал на стороне гитлеровской Германии, глумятся над их заброшенными могилами…
Как переменилось время!
Особенно тяжелые бои велись за Шауляй, а село Кужи было практически стерто с лица земли. Серьезно пострадал и сам город. Пехоты не хватало, и сплошной оборонительной линии не было. Возле новой четырехэтажной школы, в которой разместился госпиталь, выкатили на открытую позицию 76 мм. пушку. Здесь было танкоопасное направление, и пушку установили на прямую наводку. Мощный студебеккер отошел в укрытие. Наводчик Каххор Саидов с тревогой всматривался вдоль улицы. Танки не показывались, хотя на соседних улицах время от времени слышался шум моторов. Неожиданно Каххор услышал крики и увидел, как немцы, просочившиеся в госпиталь, выбрасывают из окон раненых! Потрясенный изуверством фашистов, Саидов хотел развернуть пушку и ударить по школе, но там же свои! Расчет пытался откатить пушку, но без тягача далеко не уедешь, это не сорокопятка. Подбежавший командир батареи, старший лейтенант Степанов приказал взорвать орудие. Каххор снял панораму, затолкал через дульный тормоз тряпку, зарядил осколочный снаряд и, привязав веревку к рычагу спускового механизма, резко дернул. Взрыв разорвал ствол, пушка перевернулась, едва не задев его щитом.
