Вдруг чувствую на лице грубые мужские руки. С трудом открываю глаза: Саша! Живой? — озабоченно спрашивает он. Живой! — отвечаю. Как нашел? По шапке! — доносится до меня, и Саша, пятясь, отползает от этого опасного места. Счастливое везение: шапку отбросило взрывом и не завалило землей, а если бы засыпало и он начал копать с ног… Рвется еще несколько снарядов. Один попадает прямо в мой «курган». Изо всех сил верчу головой, чтобы сбросить посыпавшуюся снова землю. Но все равно остается лишь небольшая дыра, через которую с трудом дышу и ругаюсь на чем свет стоит. Но никто не подходит. Потом я их спрашивал: «Вы, что же это, черти полосатые? А мы слышали, что ты ругаешься значит живой!»

Лежать становится невыносимо тяжело. Все тело болит, руки и ноги сводит судорога. Подленькая мысль нет-нет, да и шевельнется: вдруг наступление не удастся, и наши откатятся обратно? На войне всякое бывает. Обнаружив мою нелепо торчащую из земли голову, немцы с удовольствием устроят из нее мишень. Я беспомощен. Могу только ругаться. Атака кончается. Мимо, обходя образовавшийся завал, проводят нескольких пленных. По траншее кто-то пробирается и виртуозно матерится. По голосу и мату узнаю нашего старшину. Окликаю его. Но он контужен, не слышит и в темноте, перебираясь через завал, наступает мне на голову, едва не оторвав ухо.

По траншее идет парторг батальона капитан Нечитайло и сержант Сидоренко. Несут на передовую водку в высокой металлической консервной банке от американской колбасы. Натыкаются на мою торчащую из земли голову: Це вы?! Хватают лопаты и начинают откапывать. Освободили плечи и пытаются выдернуть меня из земляного плена, не тут-то было! От взрывов земля спрессовалась и не отпускает. Пополам перервете! Копайте дальше! Наконец вырывают. Только сапоги остаются в земле.

Пока откапывали — водку кто-то унес! Реакцию описать не берусь…

Первый вопрос: Где Саша? Был с тобой! Печальная догадка пронзает мозг. Ройте здесь! Все устали, копать никому не хочется. Ройте! чуть не за пистолет хватаюсь. Через час находим Сашу…

Снаряд ударил над ним, и никого рядом не оказалось…

Утром нам удалось занять безымянную высоту на берегу Айгульского озера. Небольшая, в сущности, высотка, менее ста метров, такие на военных картах не нумеровались, господствовала над единственным здесь перешейком, по которому только и могли пройти наши войска и развить наступление в глубину Крыма.

Но и потери были большие. Когда опомнились после боя, на высотке нас собралось из батальона всего семнадцать человек…

Сидели немцы тут долго, высота хорошо обжита, траншеи отрыты в полный рост, блиндажи в несколько накатов, даже мебель кое-какая есть. «Эвакуировались» немцы с высоты во «внеплановом» порядке, побросали оружие, что, вообще, на них не похоже, боеприпасы, продовольствие, даже вино какое-то французское на наш неизысканный солдатский вкус кислятина.

Немцы не смирятся с потерей контролирующей высоты, это понимают и наши. Время от времени от наших старых траншей, из которых вчера вечером началась разведка боем, а сегодня утром развивалось наступление, поднимаются нам на помощь густые цепи пехоты. И каждый раз немецкая артиллерия открывает шквальный огонь. Цепи залегают.

С тяжелым чувством смотрим себе в тыл, на свои давешние позиции. С высоты хорошо видно, как снаряды и мины рвутся прямо в рядах наступающих. До ночи подкрепления ждать нечего. Не пройти.

Сунулись и немцы. Такая же картина, только наоборот, теперь клочья полетели от них. Наша артиллерия нас прикрыла. Уже веселее.

Так и сидим между двух огней.

Вечереет. Вася Тещин спускается в огромную воронку, вырытую утром тысячекилограммовой бомбой. Я сижу на ее краю, переобуваюсь. Солдатская сушилка известна: перемотал портянку сухим концом, высохнет на ноге. Правда, какая погода, а то и оба конца сырые.

Василий вылезает из воронки, расправляет под ремнем гимнастерку, достает ракетницу и стреляет. Смотрю на него с осуждением. К чему лишний шум, тихо и хорошо. Но еще прежде, чем эта ленивая мысль принимает осознанные очертания и прежде, чем он успевает открыть рот, по его лицу я вижу обстановка переменилась!

— Танки и пехота противника! — кричит Вася.

Мгновенно оказываюсь рядом с ним. При свете падающей ракеты на фоне черного горизонта отчетливо видны четыре танка и до двух батальонов пехоты. Немцы уже развернулись полукругом и цепями обходят высоту. Увидев, что они обнаружены, немцы открывают огонь. Передний танк стреляет. Из башенного орудия вырывается кинжал огня и мгновенно исчезает, подобно языку змеи, как бы втягивается обратно в ствол. С его острия огненной каплей срывается небольшая огненная комета с коротким искрящимся хвостом и — нам кажется — медленно летит в нас. Как зачарованные, не в силах отвести глаз, смотрим на ее светящийся след. В последние мгновения, приближаясь к нам, она ускоряет свой красивый и роковой полет и с космической скоростью, промчавшись между Васей и мной, стоящими в двух шагах друг от друга, обдает нас своим холодным, смертным ветром.

Где-то позади нас снаряд ударяет в сорокапятку, которую артиллеристы выкатили на прямую наводку, и опрокидывает ее.

Кидаюсь к трофейному крупнокалиберному пулемету. Пулемет мне незнаком, да и весил я тогда не намного больше пулемета. Пока дал очередь, он меня на полметра отпихнул. Стреляем все. И из своего и из трофейного. Подбираем гранаты. Я кидал недалеко, предпочитая немецкие на длинной ручке с пуговкой они удобнее.

Сзади слышен неясный шум, движение, отрывистые команды. Это наши, что днем не могли добраться до высоты, быстро идут на помощь. Выкатываются еще две противотанковые пушки и с ходу открывают огонь. Один из танков вспыхивает. Из его люков выпрыгивают черные фигуры. Второй дымит и останавливается. Остальные два танка пятятся и уходят. За ними в беспорядке отходит пехота.

Наша взяла!

До войны я не бывал в Крыму. Путевки были редкостью, а ездить в Крым отдыхать на свои могли только состоятельные люди.

Апрель сорок четвертого был теплым и мягким позагорать бы, отогреться после Сиваша… В первую ночь в Джанкое немолодая солдатка несколько раз отмачивала мою голову в горячей воде, пытаясь отмыть землю, накануне крепко вбитую взрывом в пышную тогда шевелюру. Ребята приволокли со станции трофеи: огромные сыры, похожие на колеса, с дыркой посередине, в которую солдаты просовывали винтовку, чтобы удобнее было катить, и несколько ящиков шоколада. Шоколад был плиточный и тоже круглый, по две плитки в коробочке. Сыр большого энтузиазма не вызвал, а на шоколад навалились. И. как оказалось, напрасно… Утром солдаты стали менять у населения шоколад на хлеб. Одну коробочку я доносил в полевой сумке до конца войны. Сберег для сестры.

Стремясь оторваться, противник быстро отходил к Севастополю, чтобы засесть в долговременных укреплениях, оставшихся от нашей обороны 1941–1942 годов. Двести пятьдесят дней держали оборону наши солдаты и матросы. Сколько-то немцы удержатся против нас?

Быстро продвигаемся в глубь полуострова. Пытаясь нас задержать, противник непрерывно бросает в дело авиацию. Мы идем под непрекращающийся грохот бомб и треск пулеметных очередей.

Комбат приказал идти с мин-ротой. Усталые, пропыленные и пропотевшие минометчики медленно бредут по берегу Сиваша, неся на натруженных спинах и плечах разобранные 82 миллиметровые минометы. Воздух! раздается в отдалении тревожная команда. Воздух!

— Воздух! — эстафетой приближается крик. Вот они! От солнца на нас заходит девятка юнкерсов. Поздно заметили. Заходить от солнца известная хитрость: на солнце смотреть тяжело, глаза слезятся, видно плохо. Самолеты уже перестроились в боевой порядок, в круг, сейчас закрутится колесо бомбежки. Первый уже пикирует, метров триста от нас. Ничего. Осколки поверху пройдут, и взрывная волна ослабеет.