Косые лучи солнца по-прежнему веером расходились по небосклону. Повсюду лежали убитые. Бой прокатился в какую сторону? и затих. На горизонте показалась редкая цепочка людей. Они шли к передовой. Время от времени наклонялись. Санитары! с облегчением вздохнул он, и пополз навстречу.

До слуха донесся пистолетный выстрел. Не обратил внимания. Раздалось еще два сухих хлопка. Насторожился. Присмотрелся. Люди были в нашей форме. Похожи на азербайджанцев.

И вдруг он понял! И будто молния ударила ему в голову!

Это не санитары! Это мародеры… Пристреливают раненых и обирают убитых. И снова черное отчаяние овладело им. Остаться в живых после смертельного ранения и погибнуть от рук своих! Какие это свои? Они хуже фашистов.

Пристрелят! горько думал он, продолжая ползти. Встретились. С трудом вывернув голову, попросил: «Ребята! Пропустите!»

И они его пропустили.

То ли сжалились над его молодостью, то ли автомат, которым он все равно не мог воспользоваться, произвел впечатление. Но они его пропустили!

Еще не веря в свое второе спасение, пополз дальше и к утру приполз в медсанбат.

…Медсанбат был другой дивизии, и его не приняли. Но дали кусочек хлеба. Есть он не мог. Рот не открывался. Отщипывал маленькие кусочки, проталкивал сквозь зубы и сосал. И полз дальше. Отдыхал и снова полз. Так дополз до госпиталя. Там приняли и перевязали. На какие сутки после ранения? Пятые? Седьмые? Счет времени потерялся.

Это не выдумка, это мой товарищ Алексей Тихонович Дуднев.

Фронтовики знают, что медсанбаты, как правило, принимали раненых только своей дивизии и очень неохотно из других соединений. Сейчас можно возмущаться сколько угодно. В наступлении идет такой поток раненых, что их не успевают обрабатывать. Вокруг палаток медсанбата скапливаются сотни людей, нуждающихся в помощи. Сестры стараются запомнить, кого привезли раньше, кто из тяжелых нуждается в срочной операции. Из операционной доносятся душераздирающие крики. Не хватает перевязочного материала. Силы медперсонала на исходе. Хирурги спят по несколько минут, прислонясь к стене. Не удивительно, что в этих условиях раненые из других дивизий воспринимались как «чужие». И это было им ужасно обидно и казалось кощунством. Фронтовая печать не раз об этом писала. Оправдывать это нельзя. Но понять можно.

В батальоне был молодой солдат Черепанов. Так случилось, что батальон освобождал его родное селю, где оставались мать и девушка. Село была занято неожиданно, никто не подозревал, что русские так близко. Дом находился на окраине. Распахнув дверь, он увидел свою мать. Но в каком виде! Мать была сравнительно молодой женщиной, едва за сорок. Она была накрашена, завита и совсем не выглядела несчастной. Рядом, в таком же расфранченном виде, стояла его девушка… Забежали соседи, сказали, что мать открыла публичный дом для немцев и вовлекла в эту грязь его девушку! Черепанов весь затрясся. И застрелил мать! Хотел застрелить и девушку, вошедший комбат не дал.

Публичные дома для оккупантов были не редкостью. Этих женщин ненавидели больше, чем немцев.

Училище было в Молотове (Пермь), где Давид Кушнер жил. В 1943 году, надорвавшись на непосильной работе, умерла мать. Единственный сын. Братьев и сестер не было. Отца он не помнил. Пошел к начальнику училища генералу Коратаеву. И тот отказал! Училище, мол, будет грузиться на фронт. Это было вранье. И они оба это знали. Что делать? Мать. Больше никогда не увидит. И он ушел в самоволку. Всю ночь просидел у ее изголовья. На похороны не остался. Хоронили соседи. На проходной его уже ждали. Сорвали погоны, отобрали ремень, отстегнули хлястик, руки назад. Построили училище: «ПОД ВИДОМ (!) похорон матери пытался дезертировать. Надо расстрелять, но мы решили отправить в штрафную роту». Никуда не отправили. Десять суток просидел на строгом аресте хлеб и вода. Устроили спектакль для курсантов.

Под Шяуляем, когда перевал войны был уже позади, нашу оборону перешел человек. Был он без оружия, в поношенной гражданской одежде, никаких документов при нем не было. Быть может, бежал из лагеря и пробирался домой? На свою беду он ни слова не понимал, ни по-русски, ни по-немецки. Позвали литовца то же самое. А он говорил и говорил, пытаясь что-то объяснить. Скорей всего это был латыш иди эстонец, но никто не знал ни латышского, ни эстонского языка. Проще всего было отправить его в вышестоящий штаб. Но с ним надо послать конвойного. Расстрелять проще. Как говорил «великий вождь»: нет человека нет проблемы. Я пытался предотвратить расправу. Начальство посмотрело на меня с недоумением. Еще и обругали.

Та смерть не дает мне покоя до сих пор.

К концу войны ожесточение достигло крайних пределов. С возрастом становишься сентиментальным. Но то, что фашисты делали на нашей земле простить нельзя. «Немцы не считают советских за людей». От частого употребления эта фраза стерлась, потеряла свой изначальный смысл.

Любимым развлечением фашистов было, построив в ряд военнопленных или гражданских лиц, особенно комиссаров и евреев, выстрелить в ухо крайнему сколько человек сразит пуля. И это еще считалось невинной забавой. Специально натренированные собаки, натравливаемые на мужчин, выгрызали половые органы, маленьким детям отворачивали головы, как гайки, женщинам засовывали во влагалище горящие головешки. Были вещи, о которых писать страшно. На нюрнбергском процессе они были засекречены на пятьдесят лет. Но и сейчас нет сил об этом написать.

И все же, по зрелому размышлению, пока рукопись ждала своего часа, я пришел к выводу, что написать надо. Решение далось мне нелегко. Слишком чудовищным было содеянное. Речь идет о живых «подушках» и «полу-подушках», которые заказывали себе некоторые офицеры СС.

«Подушка» это девушка или молодая женщина, которой ампутируют обе ноги до паха, а на культи натягивают половые губы, и обе руки по плечи. Иногда руки оставляют и тогда это «полу-подушка». Идя в гости или на вечеринку, офицер брал «подушку» подмышку, а «полуподушка» обхватывала его сзади за плечи. Все эти жуткие подробности рассказал на процессе профессиональный хирург, производивший эти операции по указанию офицеров СС. Другие заключенные относились к несчастным с болью и жалостью, опекали их, кормили и обмывали…

И спустя полвека кровь стынет в жилах, когда пытаешься представить себе этот ужас. Не случайно, после всех преступлений, открывшихся на Нюрнбергском процессе ЭТО трибунал засекретил на 50 лет.

На территории Румынии начальник связи 74 стрелковой дивизии майор Наум Альшанский обнаружил брошенную немцами грузовую автомашину с ящиками мыла. На каждом куске была вдавленная надпись на немецком языке «Это мыло сделано из чистейшего еврейского жира»… Мыло было захоронено на местном еврейском кладбище, уцелевшие евреи произнесли заупокойную еврейскую молитву «кадиш». Бойцы и командиры по еврейскому обычаю стояли с покрытыми головами.

Не намного лучше вели себя в Германии и мы… Но до такого зверства не доходило.

К тридцатилетию окончания войны в Германии был издан двухтомник, переведенный потом на многие языки, в том числе русский, «Преступления против немцев». С немецкой пунктуальностью в нем были собраны факты издевательств и расправ над гражданским населением. Отрицать это было невозможно: все было заактировано, запротоколировано, засвидетельствовано, сфотографировано в отличие от нас, у них были фотоаппараты.

Советское руководство не стало их отрицать. Было сказано: «Нельзя ставить на одну доску преступника и его жертву».

Зимой сорок второго сорок третьего года в гигантском Сталинградском котле переваривалась, огрызаясь и не желая сдаваться, трехсот тридцатитысячная армия Паулюса. Гитлер запретил им капитулировать, обещал помочь, бросил на прорыв кольца армию Манштейна во главе с танковой группой генерала Готта. За последние недели мы с боями прошли сотни километров, позади были взорванные мосты, разрушенные железнодорожные пути, раскисшие дороги. Тылы отстали, люди валились с ног от усталости. Дивизия оказалась на внешнем обводе кольца, одной из первых приняла удар, была смята и отрезана от своих.