В величии и гениальности Сталина мы не сомневались. Что? Тридцать седьмой год? Так ведь кругом враги. Об этом и в газетах написано, и сам Сталин об этом сказал. Погиб в тридцать седьмом и мой отец. Ну, с ним-то все ясно. Он в эту мясорубку попал случайно: «лес рубят щепки летят»…

Теперь, когда все мы знаем, сколько жестоких, напрасных, ненужных жертв, сколько миллионов погибло по вине Сталина, приходишь в ужас, и горькое сожаление, что столько лет был обманут и что ничего уже нельзя исправить отравляет жизнь. Эта трагедия никогда не изгладится из памяти.

Оба связиста лежат рядом с танком. Снайперская работа. До вечера их не вынести. Плюхаюсь рядом. У одного из связистов в руке провод. Снайпер заметил какое-то движение, не разобрал в оптическом прицеле что к чему и перепутал. Пуля сухо щелкнула по шинели убитого. «Мертвый спасает живого» мелькнула где-то читаная фраза.

Не пошевелиться. Втиснувшись в спасительную землю, нашариваю второй конец провода, на секунду коснувшись холодной уже руки товарища. Если сейчас все делать по наставлению скорей всего не будет ни связи, ни меня. Беру в зубы конец провода, сильно дергаю, изоляция снимается, зуб раскалывается. Оба конца крепко зажимаю зубами. Связь есть. Замираю на такой уютной, согревшейся под солнцем земле, дожидаюсь, когда кончится затишье. Сейчас от снайпера не уйти.

Мимо проползает комиссар полка Дынин. Он вместе с нами ходил в атаку и теперь решил вернуться на НП. Поравнялся со мной. Приподнимается на левом локте. В то же мгновение под лопатку влетает пуля! И выбивает из шинели столбик пыли… Лицо синеет. Значит, в сердце…

Дождавшись заварушки, вскакиваю и броском сваливаюсь в окоп КП батальона. Комбат ухмыляется: прибыл к месту службы. По восстановленной линии поступил приказ: сержант такой-то назначается комиссаром батальона. Убыль в войсках была такая, что дивизией командовал подполковник, а нашим полком — одно время — старший лейтенант. Так что удивляться нечему.

Комбат протягивает котелок. Кормили нас, в основном, пшенной кашей, на которую мы уже же не могли смотреть — это чувство сохранилось на всю оставшуюся жизнь и вожделенной для последующего поколения таранькой, от которой зверски хотелось пить, А воды не было. Привезут ночью чай по пол-котелка на брата, хочешь пей, хочешь умывайся. Интенданты старались как-то скрасить меню командиров. В котелке были макароны, пережаренные с американской тушенкой! Царская еда! Никогда, ни до, ни после никакое блюдо не казалось мне таким вкусным. Но не успеваю достать из-за обмотки ложку, как начинается артиллерийско-минометный налет. Сижу согнувшись, прикрывая котелок грудью. Но даже грудью защитить макароны не удается, от взрывной волны песок попадает в котелок, и макароны скрипят на зубах.

Еще долго я помнил немцам эти жареные макароны. И скрипел на них зубами.

Не только из-за макарон…

Рядом с нами окоп артиллерийских наблюдателей. Под шум войны мы с ними перекрикиваемся. В нескольких десятках метров позади наших окопов, к небольшой высотке, на которой расположен НП, неловко перебегает по открытой местности солдат. Эх! Не надо бы. Демаскирует нас! И мы, и артиллеристы кричим: «Ложись!» и добавляем: «чтоб ты был здоров», и что-то в этом роде. Но солдат не слышит, либо не понимает и торопится поскорей добраться до цели. Немцы не могут его не видеть, но молчат, ждут куда спрячется, соображают, сукины дети!

С видимым удовлетворением солдат переваливается в окоп артиллеристов. Что они ему там говорят, мы уже не слышим. Мгновенно все вокруг превращается в настоящий ад. Сжимаемся в комок. Безжалостный плуг войны перепахивает высотку вдоль и поперек. И еще раз. И еще… Тяжелая мина попадает прямо в окоп артиллеристов! Глухой взрыв тяжело выплескивает за бруствер двух офицеров-корректировщиков и связиста. Незадачливый солдат остается на дне окопа. Ни стона, ни вздоха.

Прямое попадание.

В сумерки собираемся возле танка. Почти по чеховской «Хирургии» ребята с хохотом вытаскивают плоскогубцами отколовшуюся часть зуба. После тяжелого дня все-таки развлечение.

Танк еще дымится. Время от времени внутри него что-то рвется, и языки пламени пробиваются в щели. Мимо проходит нерусского вида пожилой солдат, скорей всего уроженец Средней Азии. В руках у него винтовка и на штыке раскачивается котелок с пшенной кашей. С чисто восточной невозмутимостью он ставит его разогревать на догорающий танк.

Есть-то надо. Война продолжается.

Написал и задумался. Нужно ли писать ВСЮ правду о войне? Правильно ли поймут молодые, не знавшие войны, ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить? Необходима ли? Всегда ли? Как установить критерий необходимости в обстановке, когда собственная, один-разъединственный раз дарованая жизнь висит на волоске, таком тонком, таком неверном и может оборваться каждое следующее мгновение, как только что, на твоих глазах, оборвалась жизнь твоего товарища… Воина НЕ естественное состояние человечества.

Что значит вперед? Что значит ни шагу назад? За этими словами стоит железная воинская дисциплина. И это не случайные слова, в них суровая сущность войны.

По последним данным последним ли? Безвозвратные потери противников на поле боя составляют у немцев 3 млн., у нас 12…

Потрясает разница в смертности наших военнопленных в 1-ю Мировую войну 5 % и во 2-ю 48 % (по некоторым данным до 60 %). В 1-ю Мировую войну офицеры и генералы хранили верность присяге, а у Власова служили многие полковники и генералы Красной Армии. По-разному вели себя в 1-й и 2-й мировых войнах и народы Северного Кавказа. О присяге никто и не вспоминал.

Как отнестись к тому, что каждый 17-й военнослужащий германских вооруженных сил был бывшим гражданином СССР (главным образом во вспомогательных войсках).

Осуждено Военными трибуналами около миллиона (995 тыс.) человек. Из них половина (440 тыс.) направлена в штрафные роты и батальоны, расстреляно 136.7 тыс., остальные направлены в тюрьмы и лагеря.

Я не берусь ни определить меру жестокости необходимой для Победы. Ни оправдать, ни осудить.

Когда в центре Сталинграда сложилась тяжелая обстановка, дивизия была переброшена северо-западнее города с целью оттянуть на себя часть сил противника. Высадились в километрах двухстах от исходного рубежа. Дальше железнодорожные станции и пути были разбиты немецкой авиацией.

Шли по жаркой степи почти без отдыха, валились с ног, а шли. Командир и комиссар полка шли пешком, коней своих вели на поводу.

Полк с ходу вступил в бой. Потери были велики. Один из батальонов так поредел, что старые солдаты, участники еще первой мировой войны, оставшись без командиров, убедили остальных сняться с позиций и уйти в тыл на отдых и переформировку. Наверное, так оно раньше и бывало, но теперь шла другая война. Меня послали следом, я нашел и вернул остатки батальона из второго заслона на передовую.

Путь во второй эшелон лежал по балке Солдатской. Балка длинная, километра два, если не больше, извилистая, не очень глубокая. В ней разместились штабы, вспомогательные службы, связь, боепитание, полевые кухни, санроты. Здесь же стояли тяжелые минометы, время от времени гулко ухающие в сторону противника. Все это закапывалось, зарывалось в землю, пологие склоны балки были сплошь изрыты щелями, возле которых копошились, что-то укрепляя и прилаживая, солдаты. Некоторые сидели и с наслаждением курили разнокалиберные самокрутки день был теплый.

Это ж, сколько народа во втором эшелоне! А на передовой раз, два и обчелся….

Через несколько часов, когда с остатками батальона возвращался на передовую, балки было не узнать… Война прошлась по ней, да, видно, не один раз. Скорей всего здесь поработали пикирующие бомбардировщики. Все изрыто, исковеркано. Ни одной уцелевшей щели, ни одного окопа, узкая дорога посередине балки завалена разбитой техникой, перевернутыми изломанными бричками. Еще дымится опрокинутая кухня с солдатскими щами. И трупы, трупы, трупы… Убитые лежат еще там, где настигла их смерть не дошла еще очередь убрать. Уцелевшие, полуоглохшие, не пришедшие еще в себя от дикого разгула войны солдаты перевязывают раненных товарищей, пристреливают покалеченных лошадей. Подавленные, с трудом пробираемся по балке, осторожно переступая через трупы людей и лошадей, как будто можно им повредить.