Через несколько месяцев узнал, что для имевших восемьдесят классов образования объявлен набор в военно-морские училища. Вообще-то, у Арона была броня, но он подал заявление и через две недели получил повестку на медкомиссию. Из депо не отпускали. Военком написал бумагу: «Если вы не отпустите Линецкого на комиссию — пойдете вместо него на фронт». Подействовало. Комиссия была очень серьезная, длилась две недели. Как оказалось, отбирали для подготовки морских летчиков. Проходило много, а отобрали всего восемнадцать человек.

А дальше — молчание. Ни слуху. Ни духу. Лишь через два месяца вызвали в военкомат получить расчетный лист. Пришел в бухгалтерию — обычная история: денег нет. Все повторилось. Военком написал начальнику вагонного депо: «Если сегодня не рассчитаете курсанта военно-морского училища летчиков Линецкого — пойдете вместо него на фронт». — Очень убедительно. Деньги тут же нашлись. Но Арон не преминул сказать начальнику на прощанье: «Если останусь жив, к вам не вернусь. Вы человек ненадежный».

Всех собрали и под командованием не слишком разбиравшегося сержанта отправили в Ленинград. Вместо летного училища он их сдал во флотский экипаж, где они стали проходить курс молодого краснофлотца. Лишь через месяц разобрались, вызвал командир экипажа: «Вы не туда попали. Училище требует вас к себе». — Но за этот месяц ребята узнали, что во время учебы на летчиков нужно прыгать с парашютом, а они не всегда раскрываются… Это охладило их пыл, и так как они все писали заявление, как добровольцы — этого требовал военкомат — так же добровольно они отказались и остались в экипаже.

Как-то возвращались с занятий усталые, мокрые. Старший матрос — они его называли ефрейтор — скомандовал: «Запевай!». — Никто не откликнулся. Полчаса гонял по плацу потом завел на камбуз. Длинные столы по двадцать человек с каждой стороны, четыре бачка, бачок на десять человек, по пять с обеих сторон. Крутанут половник: на кого покажет- тот и разливает. Пока муштровали — суп остыл. Один встал: «Кушать не буду. Обед холодный». — Отказ от пищи — ЧП! Прибежал замначальника. Дежурный доложил. — «Кто отказался первый?». — Он встал, но все его поддержали. Дело принимало серьезный оборот. Никто к пище не притрагивался. Прибыл вице-адмирал. Поднялся шум. — «Не все сразу. Кто-нибудь один». — Кто-то встал: «Условия невыносимые, в кубрике по восемьдесят человек, холодно, двенадцать-четырнадцать градусов, над нами издеваются, их всех надо на фронт отправить». — Кончилось тем, что командир экипажа, подполковник, стал майором…

Как водится в войсках — провинившиеся получали наряд вне очереди. Один раз получил его и Арон. Когда последовала команда: «Ложись!» — перед ним оказалась яма полная воды. Ляжешь — где потом обсушишься… И он лег рядом. На вечерней проверке объявили наряд вне очереди. Оставили после отбоя восемь человек чистить гальюн. Вычистили. Стали звать дежурного офицера. Он пришел в час ночи, вынул носовой платок, протер пол: «Грязно!» — и закрыл их опять. Но они уже ничего не делали. Спали, сидя на полу. В три часа ночи их выпустили. А в шесть — подъем… Больше Арон нарядов никогда не получал.

После окончания курса всех обмундировали, выдали винтовки, посадили на машины — и на Запад. Первая остановка — Рига. Ее только освободили. Все пошли на базар. Глаза разбежались! Здесь была совсем другая жизнь! Каравай белого хлеба стоил десять рублей, полкило масла — десятьрублей, все — десять рублей. Набили вещмешки. Кто платил, а кто и не платил…

Из Риги поехали в Гданьск. Город разбит. Недели две находились в порту, в пакгаузах, где немцы раньше ремонтировали танки.

Через две недели прибыли в Пиллау (Балтийск). Там и Победу встретили.

На одном из трофейных крейсеров в трюме возник пожар. На тушение отправили пять человек, в том числе Арона. Пожар потушили, но повозиться пришлось, и Арон был не из последних. Всю группу представили к награждению медалью «За отвагу».

Только вместо фамилии Арона вписали кока, который не только не участвовал в тушении пожара, но вообще находился на берегу… — «В чем дело? — Ты, Линецкий, много разговариваешь». — Эта несправедливость больно уколола. Отвага не состыковалась со справедливостью.

Не тогда ли появилась мысль об отъезде?

Линецкий Арон Самойлович, 1926 года рождения, награжден орденом Отечественной войны 2-й степени, памятными и юбилейными медалями. Репатриировался в Израиль в ноябре 1990-го.

И здесь не обошлось без извечной еврейской истории с именами. По паспорту она Соня Менделевна, но со дня рождения мать называла ее Женей. Так и пошло. Родилась она в небольшом полуеврейском городе Васильков Киевской области. Но почти сразу после ее рождения они переехали в Ленинград, тогда еще Петроград, где жили братья отца. Был голод, многие петербуржцы разъехались, кто мог — бежал от революции за границу, город опустел, квартиры не были проблемой и они поселились на Казначейской улице. Характерно, что при всех режимах она сохранила свое название, «уцелела» во время массовых переименований, как в старое так и в новое время. Сама улица была небольшой — двести пятьдесят метров, и на ней было всего пятнадцать домов, в одном из которых размещалось казначейство.

Вообще, этот уголок старого Петербурга знаменит тем, что в одном из домов на Казначейской жил Достоевский, здесь он женился, здесь написал свои лучшие произведения, в другом — жил великий русский баснописец Крылов, рядом, в Столярном переулке — знаменитый путешественник Пржевальский. В нижних этажах и полуподвалах жили ремесленники: модистки, портные, сапожники, часовые мастера — Женя еще их застала.

Жили трудно. Еще учась в школе, Женя подрабатывала на переборке картошки, бутылок, даже досок. После восьмого класса оставила школу, работала в Союзпечати, затем счетоводом и бухгалтером в столовой Дома Культуры им. 1-й пятилетки. Здесь и застала ее война.

Послали под Кингисепп — рыть окопы и противотанковые рвы. Ехали эшелоном, взяли с собой продукты — вначале они еще были. Этот район немцы усиленно бомбили и обстреливали. Работать приходилось ночью, днем прятались. Покарыли — немцы разбомбили этот участок железной дороги, продукты кончились, положение стало угрожающим. Обратно — сто двадцать километров — возвращались пешком. Вначале бежали, потом шли, под конец ползли… Все обносились, оборвались. Она была почти в невменяемом состоянии от напряжения, усталости и страха. Когда Женя вернулась домой, на ней были только лифчик — тогда не говорили «бюстгальтер» — и трусики… Так шла по городу. И никто не удивлялся.

Вскоре есть стало нечего, голод и холод, чернила замерзали. Через сутки дежурили на крыше Дома Культуры, тушили и сметали зажигалки — зажигательные бомбы, которыми немцы засыпали Ленинград. В марте 1942 года от голода умер отец. Положение осложнялось еще тем, что уже в блокаду у сестры родился ребенок. Съели всех собак, кошек.

Ели и трупы…

После смерти отца решили эвакуироваться. 12 апреля сорок второго года пошли, вернее приползли, на сборный пункт. Уже возле машины, на которую грузили эвакуировавшихся, умерла молодая женщина. По ней ползали два малыша и все звали: «Мама, мама…». А мама молчала. Этого не забыть.

Переправились через Ладожское озеро на станцию Кабона. Там почти неделю ждали эшелона. Как остались живы — одному богу известно. Ели папиросную бумагу. Каждый день машины вывозили штабеля трупов. Эшелон ехал три (!) месяца, пока добрался до Татарии. Разгрузились в городе Бугульма, там посоветовали ехать в село Акташ. Везли на подводе. Рано утром встретилась группа женщин-колхозниц, шедших на работу. Когда они увидели похожих на живые трупы людей, грязных, оборванных, умирающих — обступили телегу и все продукты, которые они взяли с собой в поле, отдали им. Такие они были страшные. Вокруг были хорошие, добрые люди, расселили, накормили, приютили. Затем перевезли в деревню Нолинку Сестра пошла работать на овощи, а Женяна молочную ферму. От бескормицы и болезней начался падеж скота. Женя свежевала умерших животных, запрягала лошадь, грузила шкуры и отвозила в Акташ.