Присмотревшись, Саныч разобрал, что было написано на широком красном полотнище, развевающемся позади лысого мужичка: "ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!".

— О, нет, — выдохнул я. Впрочем, Саныч этого не заметил.

Где-то в сознании раздалось шипение, потрескивание, и сквозь помехи прорвался далекий-далекий голос Ирдика:

"Что ты видишь? Что ты видишь? Повторяю… Как слышимость?"

"Нормальная слышимость", — ответил я, тоже Мысленно, и вкратце пересказал ему, в какое именно воспоминание мы с Санычем угодили.

"Глубже надо смотреть, — решил Ирдик. — Подожди пару минут. Колечко настрою…"

Шум и потрескивание стихли. Саныч засунул палец в ухо и тщательно его прочистил. Пить хотелось страшно.

— …Можно с увехенностью сказать, что великая социалистическая хеволюция свехшилась, товахищи! — тем временем вещал с танка вождь всех народов, безжалостно уродуя великий русский язык.

В натуре он мало походил на свои фотографии и черно-белые кадры кинохроник. Я бы с удовольствием понаблюдал за торжественным моментом отечественной истории, но Саныч уже развернулся и пошёл прочь из толпы, распихивая людей тонкими локтями. Он хотел найти дешевую выпивку, но смутно догадывался, что в городе после революции таковая вряд ли найдется.

— Цигарку дайте, господа, — жалобно попросил Саныч, останавливаясь перед группой матросов. Матросы, все как один, были в бескозырках и с перетянутыми крест-накрест поперек груди пулеметными лентами.

— Господа все в городе Париже, — беззлобно хохотнул один из них и протянул Санычу не-докуренный бычок, — На, батяня. Чего ж ты на старости лет без дома и без работы?

— Инвалид я, — буркнул Саныч, затягиваясь.

— Ничего. Вот новая власть придет и до тебя доберется.

Неизвестно, что имел в виду моряк, но я расценил его заявление по-своему и тихо усмехнулся в темном уголке сознания. Да уж. Доберется до всех…

Докурив, Саныч аккуратно затушил окурок в ладони и побрел дальше, громко шаркая ботинками. Толпа не кончалась довольно долго, а когда кончилась, оказалось, что Саныч вышел в узкий переулок. Здесь стояли повозки. Возчики внимательно слушали речь Ленина, хотя досюда слова доносились слабо и обрывками, шикали друг на друга и на лошадей, нервно перестукивающих копытами.

Саныч замер, покусывая ногти на отмороженных пальцах. Где-то недалеко была подпольная лавочка "Братья Горилкины", где водку продавали Дешево и даже в кредит. Решено было направиться туда. Минут пять Саныч сновал по узким улочкам, сторонясь проспектов, пока не вышел наконец к многоэтажному дому, у основания которого высилась каменная пристройка с дверью. За дверью, как можно было предположить, тянулся длинный коридор в подвальные помещения.

"Заберите меня отсюда!" — взмолился я, когда Саныч взялся за ручку двери и обнаружил, что заведение открыто.

"Одну минуту!" — слабо донеслось в ответ.

И в тот момент, когда Саныч ступил на первые ступеньки, я вновь почувствовал, что проваливаюсь в темноту…

…Тихо потрескивали свечи.

В хоромах было полутемно, сухо и уютно. Слабый свет отбрасывал на белые стены причудливые тени. Сквозь маленькие, узкие оконца пробивались редкие лучики солнца, но их было явно недостаточно. К тому же, кажется, день клонился к вечеру.

Недалече, на широкой лавке сидели два человека и вкушали яства, в изобилии покрывавшие стол перед ними. Один, тот, что постарше, был облачен в широкий балахон с вышитыми узорами на груди и плечах. На голове, чуть съехав на бок, дорогая шапка, увенчанная крестом. Окуная острый нос и не менее острую черную бороду с проблесками седины в чан с вином, человек одновременно пытался разломить одной рукой курицу.

Второй был помоложе, хотя одет не менее богато. Шапки у него не было, а были аккуратные черные волосики, зализанные в разные стороны, отчего голову делил на две части ровный пробор. Молодой хлебал щи, запах которых разлился по хоромам и вызывал у Саныча приступ слюноотделения.

Но Саныч был писцом. Ему не положено вставать из-за своего столика до конца смены. Поэтому сиди и облизывай кончик перышка, терпеливо ожидая, когда царь и сын его закончат обеденную трапезу.

"Как слышно меня? — вновь зашипело и за-трескало. — Что видишь? Куда попал?"

"Да я еще толком сам не знаю, — ответил я, подумав. — Царь какой-то. Положил скипетр и державу на лавочку, сидит и ест".

"И больше ничего не делает?"

"Нет".

"А Саныч?"

Я прислушался.

"Он браги хочет нажраться. Думает, как бы незаметно вечерком в подвалы спуститься. Кошмар какой-то. Пятьсот лет живет, а уже алкоголик".

"Слушайте, а может, он с самого начала алкоголиком был?"

Несколько секунд я пораженно молчал.

"Кто это?"

"Это я, Яркула. Решил послушать, о чем это вы речь ведете. Разве нельзя?"

"Я же сказал, что гипноз — это сугубо личное", — прорычал голос Ирдика.

"Ну почему же? И я тут, — раздался третий, знакомый чревовещательный бас. — Интересно же. Я лично никогда ни к кому в голову не влезал".

"Заткнитесь все! — приказал Ирдик решительно, хоть голос его был слышен слабее остальных. — А то у Саныча может случиться приступ. Представляете, у него в голове целых четыре голоса?"

"Представляем, — ответил Миша Кретче-тов. — С ума сойдет и все. В то время прокаженных сжигали!"

"А что за время-то?"

И тут царь грозно стукнул ложкой по столу. Саныч вздрогнул. Я тоже, если можно так выразиться. Голоса разом смолкли, хотя потрескивание и шумы помех остались.

— Пошто батюшку гневишь? — спросил царь, грозно хмуря бровь.

Саныч мгновенно окунул перо в стеклянную чернильницу и застрочил по бумаге.

— Чего гневлю, чего гневлю? — затараторил сын, опуская руки на стол. — Сам же говорил, что ни девок тебе, ни жениться! Ну, я и не женюсь!

— А Педрон Игнатьевич давеча жаловался, что ты с его сынушкой…

— Да мало ли что Педрон накляузничать мог! У него сынушка такой страшненький, что на него не то что я, ни одна кобыла не посмотрит!

— Но-но! — царь погрозил пальцем. — Педрон мне друг…

— Но истина дороже! — закончил сын, качая головой.

— Умный, что ли? Я тебя сейчас челом-то об стол как тресну, будешь знать.

— А я вам, батенька, очи ваши ясные выцарапаю!

— Что-о?! — Царь вскочил с лавки, опрокидывая стол. — Да как ты смеешь, холоп, на отца своего руку поднимать! ТОПОР МНЕ!

— Пошто топор, так бейте! — закричал сын, тоже вскакивая. — Ежели нет в вас ничего святого, колите меня, режьте!

— Помедленней, пожалуйста. Я записываю, — прервал дискуссию Саныч, поднимая глаза на спорящих. — Сей исторический факт не должен дойти до предков в искаженном виде. Говорите четче, государь батюшка.

Царь кивнул, подошел к писцу и скрестил руки на груди.

— Значит, так. Пиши. И в день тринадцатый от Ярилы Коленопреклонника разгневался царь Иоанн Четвертый на сына своего…

— Ну, я пойду пока? — тихо спросил из-за его спины сын.

— Пшел прочь на горох! — рявкнул Иоанн Грозный, гневно раздувая ноздри. — До утра стой и молись, чтоб я тебя к опричникам не отправил. Понял?

— Как же не понять, батюшка… — Сын закивал пуще прежнего и, пятясь, скрылся за дверью.

— Пиши дале. Взял Иоанн Грозный стеклянную чернильницу…

— А может, чего потяжелее? — спросил Саныч, старательно выводя буквы. — Голова, она, государь батюшка, костяная. Чернильницей не расшибешь.

— Хорошо. Сам допишешь, раз такой смекалистый. — Грозный царь тряхнул головой, — В общем, убил он сына своего, и сжал его в крепких объятиях, и запричитал: "На кого ж ты меня, родимого, оставил…"

"Ты готов?" — глухо спросил далекий голос Ирдика.

"К чему?"

И тут наступила темнота.