И пожрали...

                                   СУХЕЙЛЬ!

                          ...Когда ты увидишь ее, и она заговорит,

                        скажет слово, и ты услышишь ее тогда...

                          ...Осел убежал и веревку унес...

                                                                                                                                             Из «Кабус-намэ»

Айе!..

Я склоняюсь над Махмудом Талгат-беком, я поднимаю с глухого ковра его тяжелую вялую голову, я растираю ему мягкие, податливые, покорные, рыхлые виски, но голова его валится, тянется из моих рук на ковер...

Она мертвая. Тяжкая. Безответная... Дальняя...

Смеркается она... Меркнет...

Как та голова кобры...

Айе!..

А я все тру, мну, мучу мертвые виски Талгат-бека, а я все поднимаю его налитую хмельную голову с последнего ковра...

-  Муаллим!.. Не надо!.. Зачем, муаллим?..

Но палый плод уже не вернуть на осеннюю, хладную, скользкую, свободную ветвь...

Тогда я осторожно, нежно опускаю голову Талгат-бека на ковер, подложив под нее круглую кунгратскую атласную подушку. Точно ему нужна эта подушка. Не нужна уже. Ничего уже не нужно Махмуду Талгат-беку!.. Уже!..

Тогда я бегу, бегу по сонным, темным, пахнущим душистыми мятными дымными благовониями покоям гарема... Бегу... Бегу в фазаньем обширном гаремном чапане... Путаюсь в нем, кутаюсь, блуждаю, падаю, встаю, бегу... Я не могу снять, содрать, сорвать с себя нелепый этот чапан, потому что я совсем голый, как это и должно быть в гареме...

Я бегу!..

Айе!.. Бегу нетронутый из гарема!..

Потом открываю железную витую тяжелую, какую-то росистую, скользкую дверь и выбегаю в сад!..

Блаженный!..

В ночные мои одуревшие, очумевшие телячьи ноздри ударяет прелый пряный родной слез¬ный запах осенних палых вялых листьев, листьев, листьев...

Течет, струится, поднимается в ноздри чистый зрелый хладный дух осени...

В душу течет!.. После темных дурных бредовых ароматов, смол и благовоний!..

Как хорошо!.. Хладно!.. Чисто!.. Родниковый дух!.. Точно лицо в родник горный, ледниковый опустил, окунул, омочил...

Я бегу, тону в садовых палых листьях! Бегу! Дышу. Просыпаюсь...

А в саду уже раннее чуткое утро.

Уже утренние сизые туманы блуждают, ходят среди смутных холодных деревьев...

Сырые туманы... Топкие...

Но что-то золотится в этих зябких ранних туманах...

Что-то сонно, зыбко золотится в туманах, в туманах... Что?..

Я бегу, но в туманах что-то золотится, золотится, золотится...

Словно живое! Телесное! Золотится!.. Тле¬ет!..

Словно головки девичьи в шитых золотом ковровых кокандских тюбетейках в текучих густых щедрых туманах мелькают, таятся, плывут, колышутся...

Словно золотые поздние осенние янгиюльские подсолнухи в туманах летают, витают, зрелые, полные... Неясные... Зыбкие... Золотые...

Тогда я останавливаюсь.

Тогда я замираю в туманных деревьях.

Тогда я замираю...

Тогда набегает ранний сырой садовый ветерок и сизые туманы отлетают, отходят, разваливаются, разбредаются...

Айвовый золотой осенний сад стоит вокруг меня. Избыточный. Тяжелый. Холодный... Живой...

 Листья деревьев уже все упали на садовую траву. Засыпали, заглушили, забили ее...

 А золотые душные шершавые айвовые плоды чистым живым телесным золотом свешиваются с холодных, дымчатых от инея ветвей... Свешиваются тысячи золотых шаров... Шершавых, душных...

А листьев на деревьях нет... Опали, осенние...

А плоды не собраны, не сорваны, не взяты...

Нагие плоды на нагих деревьях, на деревьях без листьев... Не собранные, не сорванные, не взятые...

Я знаю, что некоторые люди оставляют плоды на ветвях до самых первых декабрьских снегов...

И висят, томятся, золотятся нагие айвы в первых жемчужных прозрачных снегах...

Золотые живые плоды на снежных деревьях!.. Айе!.. Да!..

Но я не ел золотые душные шершавые плоды со снежных ветвей...

Это богатые люди оставляют плоды дозревать, доживать, наливаться до зимних снежных ветвей.

Бедняки поедают свои плоды еще совсем зелеными... кислыми... Да.

Но сад золотых нагих айвовых плодов тяжело качается вокруг меня от раннего утреннего ветра...

- Что вы делаете утром в нашем саду, ака?..

...Айе!..Что это? Что это?.. Чей это голос?.. Или чудится? Или снится...

Ай, неужели...

Или это золотая, напоенная, переполненная золо¬той терпкой рассыпчатой мякотью айва сорвалась с согбенной, усталой ветки?.. Сорвалась?.. Чудится?.. Снится?.. Мнится?.. Айе!..

Насреддин замер под деревьями...

Чуткий, как зверь, учуявший опасность. Иного зверя... Замер... Стоит...

Ждет в своем нелепом обильном фазаньем гаремном чапане... Худой, длинный, сутулый... Смешной!..

Стоит, оглядывается...

Никого нет вокруг!..

Только золотой налитой перезрелый поздний нагой безлиственный сад стоит, мается от сырого ветра...

Уже туманы уходят, редеют, слабеют...

— Кто вы, ака?.. Почему вы в чапане моего отца?..

Айе!.. Голос!.. Родниковый хрустальный девичий голос.

Голос моей малой ледниковой реки, речки из ущелья чинар...

Голос... Голосок... Птичий, летучий, веющий...