Зачем?.. зачем смерть?..
Ай!..
Слепой топор больно бьет Насреддина по ноге, по старым ветхим отцовским каушам.
Слезы текут по лицу Насреддина — на этот раз от боли, но он хохочет, хохочет, прыгает на одной ноге...
— Эй, аль Яхшур, видишь?.. Аллах тут же наказал меня топором, как только я задумался о вечности, о бессмертии...
Такие разговоры могут вести только богатые люди, а беднякам не до вечности... Бедняков пожирает время!.. Как паук мух...
Я на миг задумался о вечности и едва не лишился тленной ноги! Ха-ха!.. Пришлось бы мне, как святому дервишу, каландару Девонаи Бурху, сорок лет стоять на одной ноге в знак протеста против того, что Аллах создал ад!..
И за это сами же грешники побили его камнями!..
Так что не всегда надо заступаться за грешников... Пусть спокойно шествуют в ад. Не надо мешать им. Не надо вообще никому мешать... Особенно там, в небесах...
Но иногда призрачный ад нисходит, опускается с небес на землю и становится земной, живой явью...
Что тогда делать?.. Только гордо стоять на одной ноге в знак протеста?..
Боль развязывает языки. А мудрец немногословен, ибо сказано, что «...говорящий не знает, а знающий не говорит...».
Насреддин замолк, снял с ноги разрубленный, разрушенный башмак, спасший ему ногу, и бросил его в реку.
Башмак быстро поплыл по туманной реке и пропал за поворотом.
И тут Насреддин услышал глухой близкий яростный пьяный крик:
— Айя! Айя! Айя!..
Так остро, слепо, сонно, косо кричат бродячие хорезмские дервиши-суфии, накурившиеся анаши-банга, во время своих плясок-радений — зикров:
— Дуст!.. Хак!.. Ху!..
...С одним башмаком на ноге Насреддин бросился бежать на крик по нежному девственному нетронутому приречному песку, оставляя на нем странные, впере¬межку следы башмака и босой ступни...
Кто так густо и яростно кричит в раннем туманном ущелье?.. В голосе слышится страх, мольба о помощи:
— Эй, люди, помогите!.. Умираю!.. Дух-албасты убивает, уморяет меня!.. Айя!.. Помогите!.. Люди!..
Насреддин выбегает на приречную узкую песчаную поляну-косу и видит седобородого старика в расшитом легким летучим хорасанским серебром охотничьем коротком чекмене, перехваченном широким красным поясом-миенбандом.
На ногах у старика высокие «сасанидские» охотничьи сапоги.
Старик кричит, крутится, прыгает на одной ноге по приречным влажным, скользким камням, как горный резвый, хмельной козел...
Насреддин сразу узнает ее — индийскую царскую кобру.
Она гибко, туго обвила ногу старика, и священная раздутая ее голова колышется, качается от бега, от стариковских бешеных слепых прыжков...
Обычно кобра нападает сразу... Зачем ей было обвивать, окружать ногу старика? Виснуть на ней... Странно!..
Но царская змеиная голова гибко и зрело качается, ходит, блуждает, витает где-то около лица старика, и он старается увернуться, уйти от меткого смертного змеиного зуба.
— Айя! Айя! Люди! Умираю!.. Дух-албасты убивает, уморяет, удушает меня!.. Помогите!.. Ай!.. Дух пожирает меня!..
Насреддин догоняет вопящего смертного старика.
— Шшшшш!.. Змея... родная моя!.. Ну!.. Гляди на меня!.. Узнаешь?.. Я Насреддин!.. Ну!.. Иди сюда! — Насреддин мгновенно и ловко машет, водит рукой перед змеиной головой. Манит ее. Отвлекает от старика померкшего.
Голова кобры теперь уже маячит, вьется, носится около его лица. Молниеносная голова. Голова смерти...
Вот она... Жаркая... Слепая!..
Но рука Насреддина быстрее... Вот она цепко и жестко хватает, перехватывает кобру около самой головы...
Потом обе руки Насреддина обнимают, сжимают змею у основания головы... Душно змее... Голова ее засыпает… Вянет... Раздутая, пышная, вольная, налитая, опадает она... Ее тугая шелестящая кожа шершавая, как у той ночной золотой айвы...
Насреддин распутывает, освобождает ногу старика... Долго...
Змея бьет его хвостом по лицу... Вьется!.. Тугая. Хлесткая. Ярая. Крутая. Спелая...
Но голова томительно, погибельно, блаженно засы¬пает в сильных руках Насреддина...
Насреддин оттаскивает змею от старика.
- Не бойтесь, домулло... Видимо, она приняла вас за сук дерева... Иначе бы она просто укусила, познала вас...
— Да, я уже стар... Я похож на высохший сук... Теперь убей ее! Удуши!..— хрипит старик.— Она дух-албасты! Она давно охотится за мной...
— Нет, домулло... Албасты — это карлица с золоты¬ми волосами...
Она живет в пустынных городах, засыпанных, объятых сонными песками... В заброшенных кибитках и мазарах...
А это кобра... Простая змея... Царская!.. Я люблю ее... Она добрая!..
— Убей ее! Я приказываю! Я повелеваю!
— Нельзя!
— Почему?
— Ведь это мы пришли в ее жилище — и мы же хотим ее убить. Разве это справедливо?.. Если бы она заползла в наш дом — тогда мы должны были ее убить, но здесь ее дом, ее ущелье. А мы пришельцы... Мы ее гости... Разве гость должен убивать хозяина?..
Насреддин отбежал в сторону, положил змею на песок и отошел.
Кобра стала оживать... Голова стала шевелиться, восставать, возноситься... Потом змея бесшумно канула, пропала в камнях. Ушла... Легкий летучий нежный прекрасный след остался на песке...
— Ты неглупый отрок. Откуда ты? Кто? Как оказался в моих владениях?
— Я Насреддин из кишлака Старая Чинара, сын гончара Мустаффы-ата...
— А меня ты узнал?..
Конечно, я сразу узнал его, Махмуда Талгат-бека. Ему принадлежит половина нашей области-вилайята...
И это ущелье, моя гахвара, моя колыбель, моя люлька...
И форели тоже принадлежат ему... И кобра... И чина¬ры...
А у меня только старый осел аль Яхшур... Почему?..
