Каждого из членов боевой группы Камо шпики знали по кличке, которую дали им сами: «Рыжим» был Григорий Матиашвили, «Инкогнито в легком пальто»— Мартирос Лоладзе, «Почтовый чиновник»— Багдасар Сафаров, «Черноусый» — Камо.

Был холодный вечер. Ветер то шаловливо подхватывал на лету первые снежинки, то завывал и мел поземку, то дул в лица прохожим. Приподняв воротники длиннополых пальто, по Военной улице торопливо, но с опаской шагали трое. Они вошли в телеграфную контору, а выйдя оттуда, свернули на улицу Броссе, и здесь Камо и Григорий расстались с князем Константином Микеладзе.

Когда в конце улицы смолкли шаги Микеладзе, Камо услышал за спиной приказ:

— Ни с места!

Дуло револьвера коснулось его затылка.

Другой голос приказал не двигаться Григорию.

Камо моментально оценил ситуацию: сопротивляться было бесполезно — их окружили.

— При попытке к бегству приказано стрелять!

— Сдаемся, — подчинился Камо.

Григорий молчал.

— Явились, голубчики! — начальник уголовного отделения одиннадцатого полицейского участка на радостях не сразу нашарил под собой стул, чтоб сесть.

— Вы не имеете права, мы иностранцы, — Камо предположил, что их, возможно, арестовали по недоразумению, и ухватился за соломинку. — Мы иностранные подданные. Это нарушение международных прав. Я протестую!

— Предъявите ваши документы, господа.

— Прошу.

Камо протянул паспорт. Николас Фифас, гражданин Греции. Паспорт № 1890. 28 апреля 1912 г. Главный русский консул. Подпись.

— А ваш? — начальник отделения, держа за кончик паспорта, постукивал им по левой ладони.

— Прошу, — Григорий достал паспорт из нагрудного кармана.

Начальник отделения внимательно прочитал:

— Никола Христиевич Трайчев. Болгарский подданный. Паспорт № 214. Болгарский консул в Царьграде. Подпись.

— Да, — подтвердил Камо.

— Слов нет, документы в порядке. Что ж, а теперь вас представлю я! — сказал начальник полицейского участка, обращаясь к Камо, в кармане которого во время обыска был обнаружен еще один паспорт на имя дворянина Кутаисской губернии Михаила Кациевича Жгенти. — Вы, уважаемый Жгенти, — житель города Гори, мещанин Семен Аршакович Тер-Петросян, всемирно известный преступник по кличке Камо, он же Дмитрий Мирский, «гениальный сумасшедший». Организатор неудавшегося нападения на Коджорском шоссе. А вы, — он повернулся к Матиашвили, — Григорий Осипович Матиашвили, а не господин болгарский подданный Никола Трайчев. Вы из села Сартачалы Тифлисского уезда, вы же «Дедаши Гиго», знаменитый мастер по изготовлению бомб. Вас также ждет смертный приговор, в лучшем случае каторга. Финал столь интереснейшей биографии не может увенчаться лаврами. Только виселица. Можете не сомневаться.

2-е марта 1913 года отошло в историю, ознаменовавшись четырьмя приговорами Тифлисского окружного суда — приговорами к смертной казни: за участие в вооруженном восстании 1905 года, за организацию 13 июня 1907 года на Эриванской площади экспроприации 250 тысяч рублей из государственного банка, за побег 15 августа 1911 года из Михайловской тюремной больницы, за попытку 24 сентября 1912 года похитить на Коджорском шоссе денежную почту, вследствие чего погибло четыре человека.

Ни один из четырех приговоров не подлежал кассации. Но как раз в те дни отмечалось трехсотлетие царствования дома Романовых, и в связи с этим празднеством по всей стране была объявлена амнистия приговоренным к смертной казни.

И на сей раз он миновал виселицы.

Закрытый экипаж под усиленной охраной вез его из окружного суда в Метех, откуда он уже не сумел сбежать.

Товарищи тщательно готовили побег, подкупили тюремных надзирателей за крупную взятку передали Камо веревку и напильник.

Окно камеры выходило на Бахкальную улицу. На ней, впритык к тюремной стене, была сторожка, а на противоположном тротуаре — чайная. В назначенный день Асатур Кахоян и Арусяк пришли в чайную, уселись на балкончике второго этажа, оттуда хорошо просматривалось зарешеченное окно Камо. Собирался дождь, дождь непременно должен был пойти, потому что он был их единственной надеждой. Они поглядывали на небо и мысленно умоляли его послать дождь. Тогда б сторож скрылся в будочке, и Асатур с Арусяк желтым светом фонарика послали бы сигнал Камо, дескать, можно спускаться. Камо уже перепилил прутья решетки, замазав распилы хлебным мякишем. Дождь не пошел, сторож не вошел в будку, и внизу, в ночной темноте загорелся красный свет, то есть спускаться нельзя, сторож пристрелит на месте.

Через два дня, обходя камеры, начальник тюрьмы обнаружил надпиленную решетку. Камо перевели в камеру смертников.

…Закрытый экипаж громыхал по булыжнику, конский топот эхом отдавался в ушах, укачивая мысли о прошлом и будущем.

Экипаж остановился. «Наверное, доехали». Это был Метех. Здесь он пробудет два года.

«Свергли даря, во главе правительства встал Керенский. Революция победила, но нам нужна была не эта революция. Временное правительство издало указ арестовать Ленина и большевиков, ушедших в подполье. А меньшевики торжествуют, теперь они у кормила власти…

Но мне-то вроде грех жаловаться на свою судьбу и на Временное правительство. Ведь новое правительство многих амнистировало, и меня в том числе. И вот я вышел из Харьковской каторжной тюрьмы…»

В Тифлисе была беспощадная августовская жара.

Он стоял на большом мосту через Куру и, погруженный в свои мысли, рассеянно смотрел на мутную воду. «Сколько лет ты несешься так, река! И все не убываешь. Потому что ты сильная. Не то, что я. Десять — пятнадцать лет я воюю против этих властей, и вот силы мои иссякли. Я превратился в тепличное растение — побледнел, ослаб, кожа да кости остались».

Все на нем было белое: туфли, брюки, легкая, аккуратно выглаженная сорочка. Впалые щеки чисто выбриты, глаза — запавшие, полные грусти. «Куда ты все время так бежишь, река, а?»

Он страшно устал. Не давали покоя боли в желудке. «Нет, я закрываю свои счеты с этим миром. Не выдерживаю больше. Брошусь в Куру и дело с концом». Он не мог собраться с мыслями. Уже полгода на свободе. Съездил в Баку, встретился с Шаумяном, приехал в Тифлис, недолго тут пробыл, подался в Москву, снова приехал в Тифлис. Он не знал, что ему делать, не мог найти себя.

Он выбился из сил.

Угрюмо неслась Кура.

«Надо в Петроград съездить, к Ленину. Только он скажет, как мне быть». И вспомнил Париж, когда он после Метеха не знал, чем заняться. Съездил в Париж, к Ильичу. «Лечить глаз и отдыхать, — сказал Ленин. — Заняться своим здоровьем».

«Нет, как видно, надо будет восстановить силы, а не то вместо того, чтобы с головой кинуться снова в борьбу, ношусь с дурацкой мыслью окунуться в Куру. Мне надо подлечиться. Иначе поступить я не имею права. Джаваир просто молодчина, что уговорила-таки меня, отвела к врачу. Врач сказал, что только лечение восстановит мое пошатнувшееся здоровье».

Здоровье, которое он потерял в огне сражений, психиатрических больницах и тюрьмах. Последним его испытанием был Харьков.

…Харьковская пересыльная каторжная тюрьма. Главный корпус, второе отделение, пятнадцатая камера.

Не будь решеток на окнах, не будь вооруженного конвоя у сторожевой будки и электрических проводов над высокими стенами, здание можно было бы принять за фабрику. И не будь, конечно, согнанных сюда арестантов с разных концов России, в основном уголовников. Если б не все это…

Помощники начальника тюрьмы Лукьяновский и Семеновский, ярые монархисты, гроза политзаключенных, даже не поинтересовавшись, кого именно пригнали по этапу, приняли колонну, сосчитали, сколько «голов», и распорядились:

— Растасовать!

В камере, куда бросили Камо, было человек десять.

— Ты кто будешь? — подошел к нему один из «хозяев» по кличке «Нос», когда он пристроился со своим нехитрым скарбом в камере, — Рецидивист?