— Без сомнения, — отозвался Конрой.
— Тебе осталось лишь поймать Сильвио.
— Поймать его невозможно, — мрачно произнес инспектор.
— Почему же?
— Он мертв!
— Мертв?!
— Его повесили больше года назад! — сказал Конрой. — Он убил эту женщину на территории правительственного военного лагеря в Форт-Слокуме, и дело было отправлено в федеральный суд, хотя мы работали над ним и собирали улики. Повесили его на крыше здания государственных учреждений.
— Тогда как же, во имя небес, мог он совершить эти убийства? — воскликнул я. — Как он мог убить судью и прокурора?
— Одному Богу известно! — ответил инспектор. — Но теперь, когда мы видели то, что видели, и слышали слова той девушки, Кроуфорд, я целиком и полностью убежден, что Сильвио к этому причастен.
— Быть того не может! — вскричал я. — Мертвецы не совершают убийства!
Конрой пожал плечами и продолжал просматривать досье Сильвио. Я молчал, стараясь убедить себя, что все это мне только снится. Дороти Кроуфорд, спору нет, упомянула под гипнозом имя Сильвио; и оба раза, когда она хвасталась убийствами — убийства были совершены. Быть может, Сильвио воспользовался ею, как медиумом? Возможно ли, что он, лишенный жизни за преступления перед обществом, способен был говорить с нами при помощи ее губ, ее сознания?
Предположение казалось абсурдным. Но если мы признаем, что в идее жизни после смерти содержится крупица правды, если мы примем истинность свидетельств, собранных столь многими выдающимися исследователями, и согласимся с догмами христианских церквей — нам придется допустить, что факт этот не столь уж невероятен. Однако сама мысль о том, что давно умерший человек мог возвратиться, в каком-то таинственном облике, в мир живых и совершить убийства, которые мы не в силах были предотвратить, наполнила меня неизъяснимым ужасом.
— Должно быть что-то еще!
Возглас Конроя прервал мои размышления.
— Я смутно припоминаю, — сказал он, — что с этим человеком было что-то связано.
— Я тоже, — ответил я. — Никак не могу вспомнить. Кажется, в деле был некий поворот, вызвавший в свое время немалую сенсацию.
— Что-то ужасное, — сказал инспектор. — Нет, не припоминаю.
— Может быть, газеты…
— Верно! — прервал меня инспектор. — Редакционные архивы!
Полчаса спустя мы с инспектором Конроем сидели за столом в архивном «морге» редакции «Morning Star». Перед нами лежали три конверта, два из них — очень толстые и заполненные газетными вырезками. Там был весь «фон» судьи Маллигана и государственного прокурора Стэнли, то есть вся черновая информация, которая могла понадобиться репортерам для написания статей, но ни в одной из вырезок мы не нашли нужных нам сведений. Наконец Конрой отложил их в сторону и взял в руки третий конверт: вырезок в этом тощем конверте было немного, а пометка на нем гласила: «Поль Сильвио. Мертв».
— Должно же хоть здесь что-то найтись, — сказал Конрой.
Он начал просматривать вырезки, быстро пробегая их глазами и откладывая в сторону. В свою очередь, я стал их просматривать: в статьях речь шла исключительно о суде над Сильвио и его последующей казни, и почти в каждой из них говорилось о его зловещей внешности и буквально исходившем от него духе порока. Эти черты обвиняемого произвели глубокое впечатление на репортеров, освещавших ход процесса.
«В его присутствии ощущается тоска и беспокойство», — замечал один очеркист, пытавшийся взять у Сильвио интервью. «Тюремные охранники стараются держаться от него подальше и не любят приносить ему еду… Глаза у него яркие и зеленые, белки покрыты красными прожилками, багровыми, как свежепролитая кровь…»
Мне сразу же вспомнилась давешняя сцена в квартире Дороти Кроуфорд. И у нее были ярко-зеленые глаза с сетью красных, как кровь, прожилок. Меня вернул к действительности торжествующий возглас Конроя. Он держал в руках последнюю вырезку.
— Я знал! Я так и знал! — воскликнул он. — Читай!
Он передал вырезку мне.
Я не стану цитировать все: статья была очень длинна и занимала две колонки убористого шрифта; она была посвящена подробнейшему описанию казни Сильвио и его последнего дня на земле. Странное поведение Сильвио и окружавшая его атмосфера таинственности и ужаса вызвали в обществе большой интерес к нему, и газеты, если воспользоваться жаргоном репортеров, «крутили историю», как только могли.
Отчет начинался с пробуждения Сильвио. Охранники разбудили его в восемь часов утра. В этот день ему разрешили спать подольше, так как в полдень его должны были казнить; ему также было позволено выбрать блюда для последней трапезы. Он радостно засмеялся, когда охранник сказал ему, что он может выбрать любую еду.
— Все, что захочу? — спросил он. — Вы дадите мне все, что я попрошу?
— Да, — отвечал охранник. — Таковы правила. Все, что попросишь.
Сильвио прижал лицо к решетке своей камеры и в упор уставился на охранника.
— Я скажу тебе, чего хочу, — его голос перешел в шепот.
— Ты католик?
— Да, — ответил охранник.
— Тогда иди к своему священнику и скажи, пусть даст тебе чашу со святой водой!
Охранник с ужасом взглянул на него.
— Дальше, — продолжал Сильвио, — найди младенца и перережь ему глотку, и пусть кровь стечет в ваш священный сосуд! А потом тащи чашу сюда!
Охранник в страхе отшатнулся, чувствуя на себе взгляд зеленых глаз Сильвио. Приговоренный к смерти расхохотался и отошел в глубь камеры. Близость смерти, могло показаться, ничуть его не тревожила, и он, судя по всему, совершенно не боялся веревки палача. Все утро он вел себя как обычно, разве что злоба и порочность, сквозившие в его облике и поведении, ощущались несколько сильнее. Он отказался назвать меню последней трапезы, и ему подали тюремный завтрак; он швырнул тарелки на пол и оплевал их. Когда охранник вернулся за подносом, Сильвио спросил, нельзя ли принести ему в камеру жабу; охранник оставил эту просьбу без внимания, и осужденный разразился ужасающими богохульствами.
Около десяти утра пришел священник, но Сильвио прогнал его из камеры, осыпая отвратительными проклятиями.
— У меня другой Господин! — вопил он. — Я сын ада!
Он отказался принять последнее утешение от служителя какой бы то ни было церкви. Приблизительно за полчаса до казни он протянул через решетку руку и попросил охранника отворить ему вену над локтем. Охранник, конечно же, не согласился.
— Сделай это! — прорычал Сильвио. — Иначе я восстану из ада и перережу тебе горло!
Охранник вновь отказался, хотя позднее рассказал репортерам, что никогда еще не испытывал такие муки ужаса и испуга. Словно в полусне, объятый страхом при виде растущей ярости Сильвио, охранник мог лишь завороженно смотреть, как тот терзает свою руку ногтями. Вырвав иззубренный кусок плоти, Сильвио позволил крови стекать тоненькой струйкой.
Затем приговоренный отошел к своей кровати и нарисовал на ней некое подобие веревки, извивавшейся на белой простыне, как багровая змея. Опустившись на колени, он приступил к церемонии, которую, как говорилось в статье, охранник не смог описать в деталях — такой она была дьявольской и жуткой. Из его слов явствовало, что эта церемония напоминала ритуал, виденный нами в квартире Дороти Кроуфорд, в самом сердце Нью-Йорка, и что и здесь, и там наличествовали элементы чудовищных обрядов дьяволопоклонников из тайных храмов, затерянных в горных твердынях Тибета и Китая. Охранник сказал, что Сильвио, стоя на коленях, бормотал что-то на латыни, и что ему послышались фразы и слова, употребляемые в церковной мессе. Но в точности разобрать их он не мог и не запомнил. Охранник добавил, что ему показалось, будто Сильвио читал мессу задом наперед.
Наконец охранник стряхнул с себя чары, вместе с другими бросился в камеру и надел на Сильвио наручники; и больше на этой земле тот не знал ни грана свободы.
В статье рассказывалось, как за Сильвио пришел наряд охранников и повел приговоренного на виселицу, об этой страшной машине смерти, вздымавшейся, как хладный белый монумент, над крышей федерального здания, о молчаливых толпах людей с побледневшими лицами, следивших за казнью из окон офисных зданий на Парк-Роу и нижнем Бродвее и заполнивших Сити-Холл-Парк. Говорилось в ней и о лязганье тюремных дверей, о том, как другие заключенные били чем попало по решеткам, пока охранники медленно вели Сильвио по коридору. Его вывели на улицу, где ждала тюремная карета. Сильвио шел с высоко поднятой головой и горящими глазами, распевая странную молитву на неведомом языке.
