Лоример оглянулся и увидел человека, о котором тот говорил, — замотанного вида лысеющего мужчину лет пятидесяти с лишним, который показался в дверях. Одна прядка его редеющих волос вздыбилась и стояла торчком, отдельные волоски колыхались туда-сюда при ходьбе. Он заметил направление взгляда Лоримера, остановился, чтобы вытереть руки о носовой платок, и старательно пригладил волосы.
Лоример представился.
— Какое несчастье, — проговорил Лоример абсолютно искренне. — Я живу наверху. Я только что с похорон отца. Поверить не могу.
Замученный человек, казалось, не желавший слышать от Лоримера новых удручающих заявлений, тревожно посмотрел на часы.
— Я Годфри Даррелл, — представился он. — Племянник Сесилии.
Сесилия? Вот так новость — да и племянник тоже. Лоримеру было грустно оттого, что леди Хейг умерла, но он помнил, что она давно мечтала о смерти как об освобождении. К его печали и огорчению стало примешиваться и сознание собственной вины: когда он видел ее в последний раз или хотя бы задумался о ее здоровье? Вспоминался разговор о собачьем корме — но когда же это было? Несколько часов, или дней, или недель назад? Казалось, его теперешняя жизнь напрочь отрицает привычное членение времени: часы длятся целыми днями, а дни съеживаются до минут. Вдруг ему вспомнился тот вечер (боже мой, это было в воскресенье!), когда до него донесся одинокий и нетипичный лай Юпитера, и он подумал, что это и вправду больше всего походило на скорбный вой над телом умершей хозяйки…
— Хорошо, что вы тут оказались, — сказал Даррелл. — Мне пора возвращаться.
— Куда? — Лоример чувствовал, что имеет право знать.
— Я радиолог в Демарко-Вестминстерской клинике. У меня там полная приемная пациентов, меня ждут. — Он исчез в квартире и вскоре вернулся, крепко держа за шкирку Юпитера.
— Думаю, теперь он ваш, — произнес Даррелл. — Там по всей квартире развешаны записки, где говорится, что его нужно отдать вам — в случае, если… и так далее.
— Да, я обещал…
Тот уже запирал дверь снаружи.
— Я вернусь, когда смогу, — пообещал он, раскрыл бумажник и вручил Лоримеру свою визитную карточку. Потом пожал руку Найджелу, поблагодарил его и, нервным движением пригладив волосы, быстро ушел.
Юпитер медленно сел у ног Лоримера, высунув пересохший язык. Наверно, пить хочет, решил Лоример, — столько часов ждал.
— Я беспокоился насчет собаки, — сказал Найджел. — Хорошо, что вы его забираете.
— Отличная старая псина, — кивнул Лоример и наклонился по-хозяйски погладить Юпитера. — Бедная старушка, бедная леди Хейг.
— Мировая была женщина Сесилия, — с чувством произнес Найджел.
— Вы звали ее Сесилией? — спросил Лоример, подумав о собственной робости и даже испытав смутную ревность оттого, что Найджел, оказывается, был с ней так запросто, совсем накоротке.
— Конечно. Я любил ей напевать эту песенку, ну, знаете: «Сесилия, как ты жестока, смеешься всегда надо мною...» — Хрипловатый баритон Найджела отлично справлялся с мелодией. — А она радостно смеялась.
— Такая милая была старушка.
— Да, но знаете — она уже замаялась ждать. Поскорее умереть хотела.
— Ну, как и все мы, отчасти…
Найджел рассмеялся и поднял руку. Лоример без раздумий схватил ее, приподняв плечо. Их большие пальцы скрестились, как у двух центурионов, которые расстаются где-то на границе глухой провинции, далеко-далеко от Рима.
— Знаете, как не по себе делается, — проговорил Найджел, качая головой. — Приходишь в гости, а находишь мертвое тело.
— К сожалению, я вас прекрасно понимаю, — ответил Лоример.
— Пошли, Юпитер, — позвал Лоример после того, как Найджел ушел, и зашагал вверх по лестнице. Старый пес послушно следовал за ним. Лоример налил ему воды в миску, и пес принялся шумно лакать, разбрызгивая капли на ковер. Лоример принес газету и подстелил ее под миску. Жизнь с Юпитером: урок номер один. Наверное, ему нужно поесть, погулять, справить нужду. Он взглянул на часы: десять минут шестого. Нет, лучше сходить на эту встречу, не стоит еще раз навлекать на себя гнев Хогга. Две смерти — одна за другой: это добавляло новые, еще неведомые огорчения и мытарства; жизнь сурово обращалась с ним, обманывая все ожидания.
213. Телевизор. Ты так и не запомнил, что же они смотрели по телевизору, ты только слышал шум его идиотской болтовни, сделавшийся еще громче, как только ты вошел голым в общую комнату, заставив умолкнуть зрителей. А потом раздались свист и гиканье, вопли и возгласы. Все показывали пальцем на твое причинное место. Ты и сам орал, не в силах совладать с яростью, с огненным, всепоглощающим бешенством, ты кричал, чтобы они заткнулись, чтобы имели хоть какое-то уважение, хоть какую-то терпимость к чужим нуждам и разумным требованиям.
А потом ты схватил телевизор, оторвав его от высокой тумбы, и — казалось, без малейших усилий — поднял над головой и швырнул об пол. Потом повернулся, чтобы встретить на себе взгляд сотен пар глаз, и прокричал — что? В комнате все стихло, она окрасилась в красный, зеленый, желтый, серый и снова в красный цвет, и вот уже люди навалились на тебя, набросились с тумаками, а ты оборонялся и тоже кого-то дубасил, но скоро оказался на полу, и кто-то обмотал тебе бедра курткой. В нос тебе ударяла вонь от горелой пыли и обуглившейся пластмассы разбитого телевизора, и сквозь измученную, разноцветную кору твоего головного мозга пробивалось одно-единственное слово: «Полиция», «Полиция», «Полиция».
Ты поступил правильно. Только это и оставалось. Ты правильно сделал, что исчез — бросил колледж, бросил Джойс Маккимми (где они теперь, интересно? Застенчивая Джойс и малыш Зейн?), ты правильно сделал, что больше не показывался в доме в Крое, хотя у тебя сердце кровью обливалось, пусть тебе и хотелось еще разок увидеть Синбада Финглтона, чтобы хорошенько отделать его.
Наверное, никого невозможно было бы уговорить жить с таким позором и унижением в душе, обретя такую постыдную, скандальную славу, и уж в любом случае не тебя. И ты правильно сделал, что уехал обратно на юг и попросил отца подыскать тебе самую надежную и самую обычную работу. Ты правильно сделал, что оставил позор и унижение Миломре Блоку, а сам все начал заново под именем Лоримера Блэка.
Книга преображения
Глава девятнадцатая
Лоример стоял на углу Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс, дрожа от холода и наблюдая, как пар изо рта повисает перед ним почти неподвижным облачком в охряном свете уличных фонарей, будто не желал разлетаться и стремился назад, в теплые легкие. Похоже, сегодня ночью опять ударит мороз, — но теперь, по крайней мере, ему нечего волноваться о том, как это скажется на покореженном корпусе «тойоты». Есть чему радоваться, есть за что благодарить. Сложив ладони вместе, он подул на них, потопал ногами. Было уже десять минут седьмого; ладно, он подождет еще пять минут, а потом…
На другой стороне улицы замер большой кот, а человек в темно-синем пальто поднялся по ступеням и исчез в каком-то здании.
— Мистер Блэк?
Лоример обернулся: рядом с ним стоял дружелюбно улыбавшийся полный коротышка. Казалось, верхняя часть его тела перевешивает нижнюю — сплошная грудь и брюхо; создавалось такое впечатление, что он вот-вот повалится вперед, потеряв равновесие. Густые соломенные волосы были аккуратно зачесаны назад, как у рок-н-ролльщика. Скорее всего, ему было за шестьдесят, лицо — морщинистое и потасканное, несмотря на яблочный румянец на щеках и подвижные челюсти. Пальто зеленоватого сукна и коричневая мягкая шляпа, которую он приподнял в знак приветствия, сидели на нем странно — будто с чужого плеча и головы.
— Зн-н-начит, яйца тут себе морозите? — игриво заметил коротышка, водрузив шляпу на место и протягивая руку. — Дирк ван Меер.
— Здравствуйте, — удивился Лоример. Как ни странно, выговор у него был скорее ирландский, чем южноафриканский.
— Я хотел лично с вами встретиться, — сказал тот, — чтобы подчеркнуть важность того, что собираюсь сказать. Понимаете, чтоб все было без посредников.
