Воздух «Утеса» оказался целителен для Памелы Слава Богу! Она снова стала сама собой.
Глава III
ДЕРЕВНЯ
Вырваться из Лондона оказалось отчаянно трудно — будто сражаешься с осьминогом: только освободился от одного щупальца, тут же тебя обхватывает другое. Началось с главного редактора Мэрриетта. Он всегда был так мил со мной, я просто не мог его подвести. Его отправили за границу лечиться на водах, и мне пришлось замещать его весь май. Потом Клемент Форстер, который должен был сменить меня на посту литературного редактора, настоял на том, что сначала ему нужен длительный отпуск. Мне необходимо было сделать кучу выписок для моей книги в Британском музее, а работать там я мог только по вечерам Так все и цеплялось одно за другое.
С девятнадцатого апреля «Утес» перешел в наши руки — в совместное владение в равных долях, без всякой арендной платы. «Он достался нам целиком, — добавляла Памела, — от недр до небес».
Насчет небес в наш век воздухоплавания я не был так уж уверен.
Как это ни выводило меня из себя, я не видел возможности окончательно освободиться раньше июля. Памела же, как она выразилась, просто «плюнула на Лондон» и уехала. Она поселилась в «Золотой лани», я выкроил несколько дней и провел их там с ней нанял рабочих и оставил ее за всем присматривать. Ее донесения отличались излишней восторженностью. Но даже сделав скидку на ее темперамент я испытывал удовлетворение оттого, что ремонт идет хорошо. Я ездил к ней три раза на уик-энд и нашел, что она справляется со всем превосходно и счастлива безмерно. Меня бесило, что я лишаюсь такого удовольствия. Капитан не предлагал помощи и не проявлял какого-либо интереса, но это меня не удивляло и не беспокоило. У старика трудный характер, говорил я себе, и лучше оставить его в покое; я ничуть не сомневался, что рано или поздно Памела подружится с его внучкой.
Странное дитя. Она напоминала мне начинающий распускаться нарцисс.
Когда Форстер уехал, я перебрался в его квартиру и отправил в «Утес» нашу мебель; еще через неделю я проводил туда с Паддингтонского вокзала Лиззи, увозившую целую коллекцию корзин и кота.
— Мой Виски! — давясь от смеха, сообщила она носильщику, когда тот внес корзину с котом в купе. — Я без Виски никуда, ни днем ни ночью. Куда бы ни поехала, Виски всегда со мной.
Эта шутка ей все еще не надоела. Носильщик оказался ей под стать.
— И правильно, мадам! — подмигнул он. — А иначе пропадешь!
Как смеялась Лиззи! А смеющаяся Лиззи, доложу вам, это зрелище! Все ее пухлое тело сотрясается, из глаз катятся слезы, щеки делаются пунцовые, и, глядя на нее, нельзя сдержать улыбку. Теперь нам суждено было еще долго слушать рассказы про шутника-носильщика.
— Виски и сплетни — вот ваши самые страшные пороки, Лиззи, — сказал я ей, когда поезд тронулся.
Давясь от смеха, она успела прокричать мне:
— До свидания, мистер Родерик! Берегите себя!
С тех пор как мне исполнился двадцать один год, Лиззи неизменно величала меня не иначе как «мистер Фицджералд», лишь вокзальная суета и расставание заставили ее забыться. Приятно будет снова ввериться ее заботам. Но как тошно было думать о предстоящих неделях — не дома и не в поездках! И Макса, как назло, нет в Лондоне. Но июль оказался на диво приятный — в парках царила прохлада, на улицах вас встречали солнце и ветер. Понемногу Лондон, в котором остались одни только честные труженики вроде меня, начал представляться мне родным домом, и я уже не знал, хочу ли расставаться с ним. К тому же я понимал, что мне будет не хватать газеты — перипетий в редакции, торопливых завтраков в разных пабах с нашими многочисленными, часто весьма забавными корреспондентами.
Мэрриетт пригласил меня на прощальную беседу за чашкой чая. Он сказал, что мое решение явилось для него ударом, форменным ударом!
— Ваше имя — «Р. Д. Ф.» — много значит для наших читателей, очень много. Вы должны присылать нам материал, не бросайте нас. Надумаете — и шлите, я буду только рад, можно что-нибудь вроде серии очерков, не слишком глубокомысленных. Ну, скажем э… «Сельская жизнь», как вам нравится? «Труженик пера в Девоншире», что-нибудь вроде этого.
Я напомнил, что пока еще не превратился в настоящего сельского жителя. Именно от такой низкопробной поспешной писанины я и хотел избавиться, но, надеюсь, этот факт мне удалось от Мэрриетта скрыть.
— А как насчет «Кое-что о запомнившихся мне премьерах»? — снова предложил Мэрриетт.
Эта тема скорее подходила удалившемуся от дел семидесятилетнему старцу, но я согласился Театра мне будет не хватать больше всего остального, вместе взятого. О Господи, неужели я совершаю роковую ошибку?
Сомнения мои разрешила Лоретта. Я благодарил небо, что ее нет в городе, но она позвонила из Суссекса и начала мурлыкать, хныкать и жаловаться, а я представлял себе выражение ее лица — этакий сонный котенок — и чувствовал, как в меня впиваются маленькие цепкие лапки Джонни недобр к ней, он просто невыносим, что ей делать. Ей необходимо излить мне душу, так что она едет в Лондон. Вероятно, я слишком равнодушно сообщил ей, что к тому времени меня здесь уже не будет, потому что она перешла к оскорблениям и бросила трубку.
Ну что ж! Наступило исцеление! Я рвался к ветру, к морю, к девонширским утесам. Я мечтал о людях, которые умеют держать слово и знают, чего хотят.
Само название «Большая западная дорога» воодушевляет. Я мало о чем сожалел, когда выезжал из города в конце изнуряюще жаркого дня. Оставив позади поникшие от зноя пригороды, я увеличил скорость, устремляясь навстречу сумеркам. И уж решительно забыл обо всех сожалениях, когда наутро проснулся в гостинице у самых дюн, под пение птиц и журчание воды. Всю ночь я проспал глубоким сном и выехал поздно. Утро было жаркое, ослепительно сияло солнце, но на холмах дул ветерок, а к середине дня я почувствовал бодрящее дыхание моря. Всем своим существом я жаждал его увидеть. Дорога же только и делала, что обманывала меня, она то сбегала в заросшие лесом долины, то вилась вдоль высокого берега, скрывавшего залив, но вот наконец моим глазам открылась водная гладь; я возликовал и, погнав машину с бешеной скоростью, остановился только перед «Утесом».
Какое-то время у меня рябило в глазах, потом все прояснилось и предстало передо мной в чистых и ярких красках, как видишь только в детстве, словно прорвалась вуаль, туманящая мир для взрослых глаз. Дом ожил, блестела свежая краска, сверкали вымытые окна, в верхнем этаже развевались белые занавески, я услышал громкий радостный крик увидевшей меня Лиззи.
Из дома вылетела Памела, лицо ее покрывал загар, серые глаза сияли. На ней были брюки, белый свитер, и она выглядела не старше восемнадцати.
— Да ты прямо девчонка! — воскликнул я.
Памела вгляделась в меня, смеясь и неодобрительно покачивая головой. Лиззи, чуть не сломав мне руку в горячем приветствии, тоже скорбно вздохнула.
— Да поможет нам Бог, вы выглядите отвратительно, — с удовлетворением заметила она.
— Несчастный, ты словно тень отца Гамлета, — приговаривала Памела, — мы заполучили тебя как раз вовремя Лиззи, быстро, чай! Мы все еще едим в кухне, Родди. Я знаю, тебе не терпится искупаться, но сейчас нельзя, слишком большой прилив.
— Ладно, сначала чай. Господи, Памела, ты выглядишь прекрасно.
— И вообще все прекрасно.
Она заставила меня начать осмотр комнат верхнего этажа, и все время болтала, не закрывая рта.
— Боюсь, тебе покажется, что мы успели не так уж много. А сколько всяких дел ждет мастера! Еще не постелены ковры, не повешены занавески. Но свет горит, кипятильник греется, плита печет, и твой вожделенный телефон тоже наконец заработал.
К моему удивлению, комнаты теперь, когда в них уже стояла мебель, казались больше, чем раньше. Почти все они были выкрашены в светло-зеленый цвет, а холл и коридоры — под слоновую кость. Мне это понравилось. Дедушкина мебель, выглядевшая в Лондоне громоздкой, здесь оказалась как раз на месте. У себя в спальне Памела поставила кровать с балдахином, диван, полукруглый комод и гардероб, который, как и положено старинному гардеробу, в ширину был больше, чем в высоту. Комната сразу стала уютной и обжитой, а контраст между одной ее частью — сумрачной, и другой — залитой светом из окон, придавал ей особое очарование. У себя в спальне между окнами я увидел высокий комод. Удивительная это была комната — она одновременно навевала покой и веселила душу. Мне пришло в голову переставить кровать, просыпаясь, я хотел любоваться видом из окна. В примыкающей к спальне комнате стоял мой письменный стол. На его плоской поверхности играл солнечный луч; воздух был напоен ароматом гвоздик, стоявших в кувшине; на столе громоздились пакеты с моими бумагами, на каждой была наклейка с номером соответствующего ящика. Десять минут работы — и я почувствую себя дома.
