В сознании большинства читателей и даже многих исследователей «Аполлон» и акмеизм являются синонимами, однако на самом деле это не так. Достаточно напомнить, что «Аполлон» начал выходить осенью 1909 года, тогда как первое заседание «Цеха поэтов» (еще вовсе не акмеистического!) состоялось лишь через два года, осенью 1911-го, а первые отчетливо оформленные выступления, провозглашающие акмеизм, относятся к весне 1912 года. В первые годы существования «Аполлон» был ареной для выражения самых различных идей, и его ни в коем случае нельзя назвать антисимволистским. Если бы дело обстояло так, как представляется, чем можно было бы объяснить регулярное участие в «Аполлоне» Иванова, Блока, Сологуба, Белого и других символистов? Именно на страницах «Аполлона» в 1910 году развернулась дискуссия — если воспользоваться названием статьи Блока — «О современном состоянии русского символизма», причем ведшаяся адептами символизма и ни в коей мере не ставившая его ведущую роль в русской поэзии под вопрос. Даже в последующие годы он ни в коей мере не может быть назван «акмеистическим» журналом, особенно принимая во внимание его эволюцию в сторону журнала не литературного, а художественного. Именно на фоне разноголосицы мнений следует воспринимать появление статьи Кузмина, никак не связанной с какими бы то ни было организованными выступлениями.
Впрочем, написав последнюю фразу, мы поняли, что были не вполне правы. 7 августа 1909 года Вяч. Иванов занес в дневник: «Я выдумал для Renouveau проект союза, который окрестил „кларнетами“ (по образцу „пуристов“) от „clarté“»[372]. Термин «кларизм» — один из ключевых в статье Кузмина, и потому можно предположить, что «О прекрасной ясности» — манифест некоего полумифического союза, о котором более ничего не известно. Подобного рода предприятия для Кузмина были свойственны — достаточно вспомнить столь же мифическую группу «эмоционалистов», которую он создал в 1920-е годы[373]. Но так как ни о каких «кларистах» ни до появления статьи Кузмина, ни после речи не было, статью его восприняли как самостоятельную, провозглашение собственной точки зрения.
Правда, недовольство свое высказал Вяч. Иванов, но, судя по всему, это было недовольство не самой статьей, а тем, что в ней попробовали отыскать именно этот общий смысл. К сожалению, письмо Е. А. Зноско-Боровского С. К. Маковскому, в котором изложены претензии Иванова, нам неизвестно, но зато сохранилось письмо Маковского Иванову, из которого мы позволим себе привести обширные фрагменты, демонстрирующие позицию журнала в первые месяцы его существования и взаимоотношения редакции с мэтрами символизма, как они виделись главному редактору. Датировано оно 2 февраля 1910 года:
«„Аполлон“ пренебрегает завоеваниями модернизма (говоря обще) последних годов, обращаясь по преимуществу к молодым, ничего особенно нового не несущим писателям, а не к метрам, и хочет, чтобы у этих молодых, которым самим еще надо учиться, учились другие…
Я считаю это самым серьезным обвинением и был бы в восторге, если бы Евг<ений> Алекс<андрович> просто неточно передал мне смысл Ваших слов. Дело в том, что в течение четырехмесячного существования журнала я только и делал, что обращался к метрам, и за это меня по преимуществу почти единодушно и укоряла критика. Я начал с привлечения Вас, Анненского, Брюсова, Бальмонта, Бенуа и, наконец, Волынского, которого ведь тоже нельзя причислить к „молодежи“. Именами этих вождей начался „Аполлон“. Не моя вина, конечно, что между ними с первого же номера началось внутреннее несогласие. Вы остались недовольны статьями Бенуа и Анненского, Волынский вышел из состава редакции, Брюсов остался в выжидательном положении. Тогда мы условились с Вами о постоянном Вашем отделе „Борозды и межи“, идея которого, в частности, чрезвычайно близка мне лично <…>
После смерти Ин<нокентия> Фед<оровича>, который, действительно, целиком отдавал себя делу „Аполлона“, — Ваше постоянное сотрудничество в журнале, разумеется, стало только более настоятельным, но… тут не Вы, а я, Вячеслав Иванович, вправе упрекать. „Борозды и межи“ так и оборвались на первом номере; на все мои просьбы Вы всегда говорили о Вашей занятости <…>; наконец, я попытался воспользоваться уже готовой работой Вашей — переводом Новаллиса (так! — Н. Б., Дж. М.), и вот до сих пор Вы не исполнили обещания, хотя мне пришлось изменить программу двух книжек журнала в ожидании Вашего глубоко-ценного дара. Что же другие? Ин<нокентий> Фед<орович> скоропостижно умер. Бенуа отказался наотрез от деятельной работы в журнале <…> Брюсов, Вы сами знаете, тоже очень занят; вот уже два месяца обещает статью, но пока прислал лишь короткое стихотворение.
При этих обстоятельствах, к кому мог обратиться я за деятельною помощью, за постоянной работой, без которой ни один журнал существовать не может? Неужели не к тем молодым писателям, которых люблю и которых Вы сами ставите так высоко? В частности, не Вы ли называли Кузмина „метром“? Я был бы осторожнее в данном случае, но дело не в литературном ранге. Кузмин действительно показал себя самоотверженным работником в журнале, взяв на себя совершенно безвозмездно чтение бесчисленных рукописей, присылаемых в редакцию, не говоря уже о том, что его дарование развивается с каждым днем и, благодаря отчасти „Аполлону“, я надеюсь, будет крепнуть и совершенствоваться. Разве это не Ваше мнение? Если нет, то, значит, я абсолютно не понял того, что Вы говорили мне столько раз именно о Кузмине…
2) Но является ли Кузмин выразителем „символа веры“ „Аполлона“? Я думаю, что он сам очень далек от этой претензии. Пущенное им словечко „кларизм“ — метко характеризует его личную эволюцию и совпадает с одним из тех вечных идеалов искусства (ясность, простота), от которых, конечно, не может отказаться журнал, носящий имя „бога меры и строя“ и от которого и Вы, конечно, не отказываетесь. Но значит ли это, что „кларизм“ исчерпывает задачи литературы, хорошей литературы? С моей стороны было бы, во всяком случае, наивно прибегать к такому ненужному ригоризму. Ибо искусство — всегда многолико, и любит искусство только тот, кто умеет ценить в нем многообразие очарований. В моих редакторских силах — только проводить в жизнь это положение, и мне кажется, что программа первых №№ журнала — лучшее доказательство моей искренности. Ауслендер, Ос. Дымов, Ал. Толстой, Блок, Кузмин и т. д. — какие разные подходы к творчеству. Разве можно мерить их одной меркой, одним каким-то „символом веры“, как бы звучно ни назвать этот символ. Имя „Аполлона“ покрывает все подлинно художественное именно потому, что не может быть определено с точностью математической формуллы (так! — Н. Б., Дж. М.) — Разумеется, я, как всякий, могу ошибаться в выборе и, наверное, ошибусь не раз. Но в таком случае — пусть друзья „Аполлона“ указывают на мои ошибки в каждом отдельном случае. Это вопрос вкуса, Его Величества вкуса, а никак не „объединяющего лозунга“. Мои постоянные обращения за советами — к Вам, в особенности — снимают с меня упрек в том, что свой вкус я считаю безапелляционным. Наоборот, я всегда внимательно выискиваю тонкую грань, отделяющую вкус (вкус редакции, журнала — как чего-то неуловимого и, тем не менее, реального) от личного каприза, личной идиосинкразии. Но именно ввиду этого я протестую против всякого доктринерства, в особенности коллективного. Или Кузмин — или Ремизов… На каком основании? Уверяю Вас, мне дороги и тот, и другой. Никто не может помешать Кузмину быть кларистом (слава Богу, если он нашел для себя точную формулу), но в следующей же книжке „Аполлона“ пойдет сочувственная статья Ал. Толстого о сказках Ремизова. Городецкий? Я не принял его скучнейшей и длиннейшей поэмы, в свое время возвращенной ему и „Весами“, но всегда готов поместить его хороший рассказ или стихотворение <…> А. Белый? Вот, казалось бы, единственный повод для несогласий между нами. Но и тут (странно, если это случайно!) наши мнения совсем уже не так далеки друг от друга. На прошедшем собрании „Академии“ Вы сказали о „Серебряном Голубе“: „Ужасно, но… гениально!“ Пока А. Белый ничего не предлагал в „Аполлон“. Если бы он предложил „Серебрян<ого> Голубя“, я не спорю, весьма вероятно, что весы мои покачнулись бы в сторону „ужасно“, но это далеко не априорное решение, а отдельный случай, по поводу которого опять-таки Вы как сторонник „борозд и межей“ вряд ли стали бы со мною особенно спорить. <…>
