— Не так уж плохо, — заметила Валентина.
— Но как надоедала эта рыба за зиму! Не то что есть, смотреть на нее было противно! Мы мечтали хотя бы о крохотном кусочке оленьего, нерпичьего, моржового, любого мяса!.. Но даже рыбы тогда было мало, и мы всегда ходили голодными…
— Про голод ты мне лучше не говори, — вздохнула Валентина.
Гэмо знал: жена не любила вспоминать блокадные годы в осажденном немцами Ленинграде, когда буквально на ее глазах от голода умерли мать, отец и брат…
Надежды на то, что поездки на родину дадут новый творческий импульс, не оправдались: последнее время Гэмо маялся, пытаясь нащупать новый путь в своем творчестве. Обращение к прошлому как бы исчерпало себя, а современный материал таил опасность. Действительность оказалась не столь безоблачной и радостной, как о том говорилось в пропагандистских книгах о народах Севера, прошедших славный путь прямо от первобытности в социализм.
В начале пятидесятых годов всех чукчей и эскимосов в прибрежных селах переселили в деревянные дома, не подумав как следует, какое жилище требуется сегодняшнему северянину, все еще живущему охотой на морского зверя, имеющего упряжку собак. В новом доме негде было разделать добычу, некуда поместить мерзнущих на студеном ветру собак.
С неловкостью Гэмо вспоминал некоторые свои произведения, где приветствовал прощание с ярангой, как начало действительно новой жизни родного народа. Что-то было не совсем так. В деревянном доме, одетый вместо меховой кухлянки в засаленный ватник, бывший гордый морской охотник, нынче работник зверофермы, оставаясь чукчей, терял свою самобытность, становился неуверенным в себе, жалким и до крайности падким к алкоголю.
Гэмо остерегался приезжать в села в субботу и воскресенье, потому что именно в эти дни, согласно планам беспощадной борьбы с алкоголизмом, для местного населения продавали спиртное, а в остальные дни в каждом доме варили брагу, изощряясь в изобретении хмельных напитков, используя для этого не только обычные продукты, но даже томатный сок, который в изобилии завозился на Чукотку в огромных трехлитровых стеклянных банках. Все грозные предписания властей по поводу искоренения браговарения оставались пустым административным окриком.
Однажды Гэмо с Валентиной полетели к знакомому оленеводу, недалеко от бухты Провидения. Олени Тутая паслись на плато, служившем водоразделом между Тихим и Ледовитым океаном. В круглом вертолетном окне мелькали и слепили глаза многочисленные озерца, как осколки гигантского разбитого зеркала. На холмах лежали пятна нерастаявшего снега, резко подчеркивая яркую зелень и каменистые осыпи. В долинах почти высохших рек росли довольно высокие кустарники стланника, полярной березы и ивняка.
С высоты полета стойбище мудрено было заметить, а сами олени находились довольно далеко от жилищ, располагаясь по краям большого снежного пятна.
Когда огромные винты остановились и тишина подступила к машине, послышались встревоженные человеческие голоса. Гэмо узнал Тутая, здоровавшегося с летчиками и пытавшегося еще издали разглядеть гостей.
Обнимая друга, он с облегчением произнес:
— Уф! Я-то думал: комиссия по браге приехала…
Власти категорически запрещали привозить в тундру спиртное, но летчики вертолета, не таясь от писателя, меняли бутылку на свежее мясо, пыжиковые шкурки.
Валентина с любопытством озиралась в полутьме чоттагина тундровой яранги.
Прямо перед ней открывалась, похожая на уютное гнездо гигантской птицы, внутренность мехового полога с погашенным каменным светильником. Как, наверное, тепло и уютно чувствует себя человек, вошедший в такое жилище из ледяной, пронизывающей пурги! Выстланные на полу меховые шкуры звали прилечь, отдохнуть.
Посреди холодной части яранги, называемой чоттагином, горел небольшой костерок и на нем пыхтел паром закопченный чайник.
— Когда я вспоминаю свое детство, Уэлен, чаще всего мне приходит на память меховой полог, эти мягкие постели и глубокий сон с цветными снами, — тихо сказал Гэмо. — В новых домах нет такого уюта, даже если они обставлены самой современной мебелью…
— Еще несколько лет, — тихо произнесла Валентина, — и это уйдет в небытие, в забвение.
— Может быть, — не сразу ответил Гэмо, — но все равно останется в сознании даже у тех, кто никогда не жил в яранге… Бремя забвения будет смутно тревожить их души.
— Дай Бог, — ответила Валентина, почувствовав правоту и справедливость сказанного: бремя забвения — нелегкая, но неизбежная ноша человека.
Иногда после таких поездок Гэмо писал статьи, но печатать их было очень трудно, так как их содержание шло вразрез с установившимися стереотипами о счастливой жизни северян.
Неудовлетворенность собственным творчеством с годами нарастала, и Гэмо чаще стал обращаться к сохранившимся в памяти легендам и сказаниям, перелагая их на современный лад.
Однажды его осенила удивительная мысль: а что если написать полностью выдуманный, основанный только на воображении, роман о своем двойнике, ответственном секретаре районной газеты «Колосовская правда» Георгии Сергеевиче Незнамове? Мысль эта отозвалась болезненным уколом в сердце, но порой снова возникала…
Кстати, появление произведения, основанного на другом материале, послужило бы доказательством истинного профессионализма и заткнуло рот тем критикам, которые утверждали, что Гэмо эксплуатирует естественное любопытство читателя к экзотике и необычному образу жизни.
— А тебе не скучно со мной? — спросил он как-то жену.
Валентина пристально посмотрела на мужа. Взгляд у нее был такой, что выдержать его стоило большого труда. Во времена, которые Гэмо мысленно называл «время большого пития», он побаивался не словесных упреков, а именно этого взгляда, проникающего, казалось, до самых глубин души.
— С тобой мне никогда не бывает скучно, — ответила со слабой улыбкой Валентина. — Мы столько прожили вместе, столько перестрадали и перечувствовали, что порой мне кажется, нам не нужно слов для общения… Достаточно быть рядом, видеть друг друга, а ночью — слышать дыхание.
Каждый раз, заканчивая очередную рукопись, Гэмо планировал несколько месяцев посвятить семье, жене, но проходило всего несколько дней, и он садился за очередную вещь, не в силах справиться с искушением чистого листа.
— Когда мне стукнет шестьдесят лет, — обещал Гэмо жене, — я ровно год не буду писать.
Шестидесятилетие он отметил в бухте Лаврентия.
Вообще-то он стремился в родной Уэлен, но в начале марта предвесенние пурги и ненастья не выпускали в небо ни самолетов, ни вертолетов. В номере «люкс» районной гостиницы по ночам пищали и шуршали крысы, в огромном туалете, где рядом стояли два фаянсовых унитаза, они взбирались по скользкому краю и пили воду. Приходилось после включения света некоторое время ждать, чтобы эти представители новой арктической расы животных спрятались в норах, прорытых в деревянных плинтусах.
В день рождения Гэмо пригласил на чаепитие бывших науканцев, переселившихся из Нунямо в районный центр, в специально построенный для них дом. Здесь мужчины пробавлялись случайной работой — подносили товар к магазинам из складов, долбили смерзшийся уголь из куч, наваленных на берегу залива, чистили туалеты. Гордые китобои чувствовали себя неловко на такой работе и в трезвом виде, что случалось довольно редко, явно стеснялись писателя.
Но на юбилейное чаепитие пришли почти принаряженные, некоторые даже успели постричься. Уже много лет Маргарита Глухих, уроженка Наукана, неимоверными усилиями пыталась сохранить хотя бы песни и танцы, которыми еще недавно славилось эскимосское селение на берегу Берингова пролива. На летних песенно-танцевальных празднествах, приуроченных к добыче кита, науканцы пользовались неизменно большим успехом. Эти мелодии Гэмо помнил с детства, и сейчас он вспоминал, как мама пела вполголоса, прикрыв глаза своими густыми черными ресницами. Низкий холодный ветер гонит поземку по застругам, в небе — незатухающая красная полоса утренней зари плавно переходит в вечерний закат, который долго будет гореть, подсвечивая снизу сполохи полярного сияния. Материнские песни воскрешали в памяти недолгие летние, теплые дни в Уэлене, напоминали, что какой бы холодной ни была зима, придет тепло, растают снега и синевато-студеное безмолвие разбудят птичьи крики, шум морского прибоя и утробное мычание моржовых стад.
