— Ваши произведения, — продолжал Кошкин, — дают основание полагать, что вы преодолели некий барьер трайбализма, который сковывает творчество многих писателей народов нашей страны. Вы как бы органически сплавили опыт художественного творчества бесписьменного народа и опыт всей мировой литературы в самых высоких и лучших образцах. Когда я читаю вас, я чувствую, что вы глубоко поняли и Гомера, и великих греков, и Сервантеса, и Данте, Гете, Шекспира, Диккенса, не говоря уже о творцах великой русской литературы… Да, кстати, ваш русский… Трудно себе представить, что это не родной вам язык!
И вдруг, поначалу убаюканный словами никогда не слышанными, но желанными, удивительно созвучными его тайным самооценкам, Гэмо вспомнил предостережение бабушки Гивэвнэут: «Никогда не верь до конца сладким речам и похвалам тангитана…» И словно очнулся от сладких грез.
— Ваши произведения — это произведения настоящего патриота, советского человека в полном и настоящем смысле этого слова, и мы ценим это качество…
Гэмо так и не догадывался, кто же перед ним? Может, гость из Центрального комитета или Комитета по Ленинским премиям? Журнал «Октябрь» представлял повесть на премию, но дальше первого списка дело не пошло…
— Мы знаем, что ваши произведения переводятся на иностранные языки, и вы даже получили приглашение издательства «Лоуренс энд Вишарт». И, как ни странно, это может получиться…
Кошкин улыбнулся.
— Нужно совсем немного, ваше согласие сотрудничать с нами… Много от вас не потребуется. Так, время от времени вы будете делиться с нами вашими соображениями о творческой и политической атмосфере ленинградского отделения Союза писателей… Разумеется, никто и никогда не узнает об этом…
Гэмо почувствовал подступающую тошноту и, быстро извинившись, выскочил в коридор: благо туалет был на этом же этаже.
Облегчив себя, прополоскав рог, он умылся, вытерся носовым платком, причесался и задумался: возвращаться или убежать? Пожалуй, бежать не стоит — они достанут везде.
Возвращаясь в кабинет, поглядел на Панну Елисеевну, но та делала вид, что занята печатанием какого-то документа. Значит, она знает, кто такой Кошкин и о чем может идти разговор с представителем организации, чья штаб-квартира находилась буквально за углом, на Литейном проспекте.
Ответив что-то невразумительное и пообещав подумать, Гэмо поспешил из кабинета.
Валентина решительно сказала:
— Ты не должен больше встречаться с этим человеком! Бог с ней, с этой Англией!
— Но как это сделать? Они же вездесущи!
— Что-нибудь придумаем. Не подходи сам к телефону. Скажу, что ты заболел…
В напряженном ожидании прошло несколько дней, прежде чем Кошкин позвонил.
Юрий Гэмо слышал весь разговор в открытую дверь из комнаты. Валентина говорила строго, но спокойно.
— Нет, он не болен… Он просто запил… Вы должны знать, что с писателями такое бывает… Трудно сказать, когда это пройдет… Звоните дней через десять… Это может продолжаться неделями…
Положив трубку, Валентина вернулась в комнату и весело сказала мужу:
— Лучше прослыть пьяницей, чем сотрудничать с подлецами, погубившими столько людей.
Недели через две Кошкин опять позвонил. И на этот раз с ним говорила Валентина.
— Что вы хотите? Он не то что с вами, со мной слова не может сказать. Как говорится, лыка не вяжет. Знаете, в Англию я его все равно не пущу. Он может поехать трезвый, а там так набраться, что опозорит не только себя, но и всю советскую литературу!
Но Кошкин, видимо, решил идти до конца. Однажды вечером, когда в гостях был Фаустов и впрямь было выпито достаточно, раздался звонок, и вошел сам Кошкин. У него в руках был букет цветов и бутылка шампанского. Цветы он церемонно преподнес Валентине.
— Кошкин! Жандармская твоя душа! Ты чего здесь? — пьяно воскликнул Фаустов. — Зачем тебе хороший человек? Мало ли подлецов в нашем Союзе, готовых сотрудничать, стучать?
Язык у Фаустова заплетался, он чуть не валился со стула. Да и сам Гэмо мало что соображал и только пытался урезонить Фаустова.
— Не надо, Леня! Не надо…
— Знаешь, сколько они погубили людей на фронте? — продолжал бушевать поэт. — Под видом борьбы со шпионами травили и расстреливали прекрасных людей, а сами и близко к передовой не подходили!
Если бы Гэмо был трезв, он бы поразился самообладанию и выдержке Кошкина. Валентина потом рассказала, что Кошкин, пробормотав извинения, ушел.
Он еще звонил несколько раз, и Валентина каждый раз отвечала, что муж пьян и не может подойти к телефону.
Но Гэмо не раз видел представителя КГБ на писательских собраниях. Он дружески раскланивался с некоторыми секретарями, литературными консультантами, писателями. Встречаясь глазами с Гэмо, делал вид, что не знаком с ним. Каждый такой взгляд обдавал холодом, невысказанной угрозой, и после этого некоторое время Гэмо чувствовал себя неуютно, все чаще заговаривая с женой о том, чтобы уехать на Чукотку.
— Если ты им понадобишься, они откопают тебя из-под вечной мерзлоты, — сказала Валентина.
Вспоминая свою сумбурную и печальную поездку на родину-, Гэмо жалел, что так и не довелось ему побывать во всех тех местах, о которых грустил в Ленинграде. Чаще всего ему вспоминалась могила матери неподалеку от первой тангитанской могилы, где был зарыт первый деревянный гроб с умершим пекарем. Гроб давно истлел на поверхности, вытолкнутый вечной мерзлотой, а кости пекаря смешались с костями других покойников, которых часто хоронили по старинному чукотскому обычаю, положив обнаженный, раздетый труп умершего прямо на поверхности тундры. Еще в детстве Гэмо порой слышал невнятные разговоры о какой-то давней связи мамы с приехавшим в самом начале тридцатых в Уэлен пекарем. Якобы в России он был состоятельным человеком, кулаком. Гэмо совсем его не помнил, если не считать того, что порой отчим в пьяном безумии кричал на маму и посылал ее на холм Сердечной памяти, «к ее любимому тангитану». Перед отъездом из Уэлена, летом сорок шестого года, Гэмо спросил маму о своем настоящем отце. Но она, смахнув слезу, только сказала: «Он был достойным человеком».
Рассказ Атыка о настоящем его отце лишь прибавил горечи в мысли Юрия Гэмо, и, услышав об этом, Валентина сказала:
— Надо поискать… Может быть, остались какие-нибудь родные..
Однажды ранним утром Гэмо лежал без сна в постели, размышляя, прислушиваясь к сонному дыханию детей и жены, и вдруг страшная догадка стрелой пронзила его мозг. Его охватил жар, и он в нетерпении разбудил жену:
— Валя, Валя, послушай!..
— Ну что? Что случилось?
— Ведь тот уэленский пекарь Гаврин — он из Колосовского района!
— Ну и что?
— Тот, кто снится мне, этот Георгий Незнамов — он как раз из Колосовского района.
Валентина пристально посмотрела на мужа.
— Дорогой мой, да выброси все это из головы! Мало ли что кому снится? Сказал же психиатр, что у тебя нет никаких отклонений. А вот когда ты запиваешь, тот сон опять к тебе приходит.
А если совсем бросить пить? В полной трезвости, конечно, было много неудобств. Прежде всего, резко сужался круг общения, отсекались так называемые друзья, которые находили самое большое удовольствие в пьяной беседе. Практически никого не оставалось… Но, с другой стороны, трезвая голова обещала многое, прежде всего резкое повышение работоспособности. Правда, Гэмо больше всего писал как раз после долгой пьянки, не столько наверстывая пропущенное, выпавшее из сознания время, сколько для того, чтобы доказать самому себе, что ты еще не совсем конченный человек, пропивший последний рубль из гонорара или деньги, отложенные на покупку новой швейной машинки… Гэмо поделился с женой своими мыслями. Валентина, как всегда, молча выслушала и вдруг спросила:
— А если об этом узнает Кошкин?
— Надо как-то скрыть от него.
— Все равно разузнает, — твердо сказала Валентина. — Твои же собутыльники первыми растрезвонят об этом по всему вашему Союзу писателей.
Валентина не любила ходить в Дом писателей, лишь изредка выбираясь на какой-нибудь закрытый просмотр западного фильма, который крутили только для представителей интеллигенции.
