Возможно, этот каменный документ был утрачен. Еще вероятнее, он явился плодом журналистской ошибки.

Нетрудно представить себе забавную ситуацию: в газету позвонили со стройки и взволнованным голосом сообщили о «чрезвычайно интересных находках». Редакция, заинтересовавшись, выслала своего человека. Тот нашел среди метростроевцев археолога и потребовал рассказать о подземных сокровищах самым понятным языком, без ученой терминологии. Вполуха слушая усталого специалиста, которого долго «не отпускали рабочие», корреспондент запомнил его объяснения отрывочно, а потом истолковал их по-своему. Ученый формулировал академически осторожно: «Обнаружено захоронение, которое напоминает фамильный склеп. В более высоких слоях — следы кладбища, фрагменты надгробных плит, встречаются краткие надписи… Место это древнее, можно сказать, знаменитое. Не столь далеко отсюда в XVI веке стоял Опричный двор Ивана Грозного. Рядом с ним селились опричники, среди них, вероятно, и знаменитый царский любимец Малюта Скуратов, убитый на Ливонской войне в 1573 году». Казалось бы, ничего антинаучного не сказано и не сделано никаких фантастических допущений… Журналист ухватил «самое главное»: «Сенсация! Склеп самого Малюты Скуратова! Могильная плита любимого царского опричника!» На следующий день археолог, усмехаясь, прочитал заметку в «Вечёрке». Вот чудеса! Он-то после двух часов каторжных усилий с трудом разобрал на осколке надгробия только два слова: «Убиен… Васильев» (такая плита действительно была найдена на Метрострое). И ему всего-навсего хотелось быть понятным… даже для писаки из газеты.

В правдоподобии такой версии автора этих строк убеждают с полдюжины интервью, в разное время взятых у него представителями прессы и «пересказанных» ими «в популярном стиле» с разной степенью потери смысла. В том числе и здравого…

Кроме того, никогда, ни при каких обстоятельствах не стали бы в подобных словах составлять текст, выбитый, по словам журналиста, на дворянском надгробии XVI века. «Здесь погребен Малюта Скуратов, 1573 г.»… Немыслимое дело! Прежде всего, указали бы дату в летосчислении от Сотворения мира, как это было принято четыре с половиной столетия назад, а не от Рождества Христова, как делают сейчас. И, конечно, вытесали бы не прозвище, а имя, полученное покойным при крещении. Концы тут явно не сходятся с концами. Между тем историкам известно великое множество надписей на могильных плитах XVI века — есть с чем сравнивать. Таких надписей — ни одной.

В сухом остатке: весьма сомнительно, что надгробие с именем «любимого опричника» вообще когда-либо существовало в Москве.

Но, может быть, новая волна археологических раскопок прольет когда-нибудь свет на московский период в судьбе Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского. Во всяком случае, точку в странной истории с «Малютиными палатами» ставить пока рано…

Малюта — печальный парадокс русской истории. Изо всей его жизни скудные свидетельства источников едва-едва высвечивают последние пять лет. В конце 1567 года Григорий Лукьянович всплывает на поверхность истории из мутных глубин анонимности. В самом начале 1573 года он гибнет. Известий о его судьбе — ничтожно мало. Добрую половину истории опричнины он не имел там особенного влияния. Лишь на протяжении последних трех лет ее существования Малюта играл видную роль. Тогда он и сделался «первым в курятнике» — на недолгий срок.

Но… именно его запомнили современники и потомки. Именно с его именем — помимо имени самого царя, разумеется, — поколение за поколением связывает опричнину. Именно он стал в массовой исторической памяти лицом опричного уклада. Не Басманов, не Вяземский и подавно не Безнин, а тот, кто дальше всех пошел в нравственном падении, тот, кто более всех прочих утратил образ Божий, содержащийся в душе каждого человека.

Историк В. Б. Кобрин приводит один показательный факт: «Через сотни лет после опричнины в разных концах страны записывали у неграмотных крестьян-сказителей “Песню о гневе Грозного царя на сына”. В последнем академическом издании “Исторические песни XIII–VI веков”… приведен 61 вариант этого произведения, и всюду главный палач — это Малюта. С радостью мастерового, стосковавшегося по любимому ремеслу, песенный Малюта принимает приказ казнить царского сына: “Ай же Грозный царь Иван Васильевич! А моя-то работушка ко мне пришла!”»[220]. В народном сознании прозвище «Малюта» и ремесло палача срослись нерасторжимо. Григорий Лукьянович не причастен к гибели царевича Ивана Ивановича. Но народ уверен: если там, наверху, случилось злодеяние, если государев сын осужден на злую смерть, то уж без Малюты такое дело обойтись не могло! И Малюта выведен не только заплечных дел мастером, но еще и клеветником, возжелавшим очернить царевича перед отцом…

Наверное, можно в этом усмотреть высшую волю.

Ведь человеку надо было очень стараться, чтобы за столь незначительное время приобрести столь громкую славу великого душегуба. А если система позволила ему добыть эту славу, значит, совершенно правильно великий душегуб стал ее живым символом.

Народ наш умеет из всего извлекать самую суть.

В XVI веке на Руси происходила борьба между древними родовыми устоями, пронизывавшими всю жизнь общества, и государственным интересом, тяготевшим не к роду, а к службе. Начало служилое, намертво прикрепленное к монарху, его милостям и опалам, его высоким помыслам и ничтожным капризам, худо согласовывалось со старинным дружинным бытом, жившим в крови нашей знати. Государи московские желали править единодержавно, возвышаясь над обществом, подчиняясь одним лишь заповедям Христовой веры, но не каким-нибудь обязательствам законодательного или семейного свойства.

Жизнь Московской Руси, постепенно собиравшей из крошева малых княжеств и вечевых республик великое Царство, была пестра, сложна. Великий князь Московский подчинялся многим древним обычаям. Землей своею он владел вместе с родом, с семейством. Ближайшая родня его имела широкие права на полусамостоятельный политический быт в своих уделах, являвшихся отдельными частями громадной «семейной вотчины». Удельный мятеж мог свалить великого князя с престола или, во всяком случае, крепко испортить его планы… Очень медленно, очень трудно умирало представление о коллективном, «семейном» правлении землей. Чудо, что Московское княжество не развалилось на отдельные государственные образования! Бояре при дворе великого князя когда-то назывались «старшей дружиной» и могли покидать своего князя, если видели, что оставила «вождя воинов» удача, что утратил он искусство побеждать врагов. Осознав слабость правителя, дружинники принимались оглядываться в поисках нового вождя, отмеченного счастьем и высоким воинским умением. А когда переходили к нему, то ничуть не стеснялись долгом в отношении прежнего господаря. И боярские семейства XV–XVI веков отлично помнили древнее свое право: уйти в другую «дружину», если потребуется. Спорный вопрос заключался лишь в том, кому достанутся земли, с которых боярин служил предыдущему князю. Но если право на них отстоять не удастся, то… новый правитель пожалует что-либо взамен. Так мыслили потомки «старшей дружины» при дворе Дмитрия Донского, Василия Темного, Ивана Великого. Дружинное мировидение это перешло, хотя бы отчасти, и в эпоху Ивана Грозного.

Ну а князья, оказывавшиеся при дворе московских монархов, очень хорошо помнили: Русь — коллективное владение огромного, разветвившегося рода Рюрика. За исключением западных ее областей: там — «вотчина» огромного, разветвившегося рода Гедимина. И как потомки Рюрика или Гедимина все они имели древнее право на частицу этих владений. Малую ли, большую ли, но — принадлежащую именно по праву крови по праву рождения.

Многие княжеские роды, ко временам Ивана Грозного утратившие роль самостоятельных правителей, еще в XV веке правили в богатых уделах, а то и больших независимых княжествах. О XIV веке и говорить нечего — те же Шуйские, например, происходили от суздальско-нижегородских князей, создавших колоссальную державу и даже отбиравших время от времени у Москвы великое княжение Владимирское! Никто ничего не забыл. Предки водили в бой собственные армии, сами решали вопросы дипломатии, чеканили свою монету, издавали новые законы для подвластных им земель…