Меня все это очень беспокоило. Вскорости после испытаний я приехал в Москву и, естественно, рассказывал Сталину… свои сомнения относительно способностей командующего бронетанковыми войсками Красной Армии Павлова. Я должен их высказать с большой осторожностью, потому что мои встречи с ним были кратковременны и не давали мне права настойчиво доказывать Сталину, что он не годится для своей должности. Я только хотел высказать свои сомнения, я хотел этими высказываниями насторожить Сталина, чтобы Сталин лучше к нему присмотрелся и принял бы соответствующие меры.
Поэтому и сказал:
— Товарищ Сталин, знаете ли вы хорошо Павлова?
— Да, хорошо знаю.
— На меня он произвел отрицательное впечатление, — и я рассказал, что мне он кажется довольно ограниченным, что это человек, который хорошо владеет танком, но хватит ли у него ума, чтобы создать бронетанковые войска, правильно их вооружить и использовать.
Сталин очень нервно реагировал на мое замечание:
— Вы его не знаете.
— Я и раньше вам говорил, что я его мало знаю.
— А я его знаю. Знаете, как он себя показал в Испании, как он воевал там? Это человек знающий. Он знает, что такое танк, он сам воевал на танке.[244]
Совсем другого мнения о генерале Павлове маршал К. Мерецков. Скажем сразу, что это мнение представляется более объективным. И не только потому, что его высказал не партийный функционер, а профессионал своего дела. Важно подчеркнуть, что именно Павлов «вынужден» был дать следователям развернутые показания на Мерецкова о его причастности к контрреволюционному заговору. Когда Мерецков писал свои воспоминания, он знал об этом. И тем не менее дает генералу следующую оценку:
«В некоторых современных изданиях встречаются порой замечания, как будто бы те танкисты, которые сражались в Испании, не критически переносили боевой опыт в СССР. В частности, они якобы отрицали самостоятельную роль танковых войск и уверяли, что танки могут лишь сопровождать пехоту. Особенно часто упоминается в этой связи имя Д.Г. Павлова.
Мне хочется защитить здесь его имя. Нападки эти напрасны, а их авторы ставят вопрос с ног на голову. В действительности дело обстояло как раз наоборот. Павлов справедливо доказывал, что… роль танковых войск растет с каждым днем; значит, нам необходимо создавать новые танки, более мощные и более подвижные. Фактически этот тезис и был претворен в жизнь, ибо за него ратовала сама же жизнь. Танки Т-34 и другие, прославившие себя в годы Великой Отечественной войны, являлись не чем иным, как мечтой Д.Г. Павлова, воплощенной в металл. Отсюда видно, сколь неправильно переносить его критические замечания, сделанные по устаревшей технике, на принципы использования танковых войск».[245]
Можно приводить и другие мнения и оценки — от восторженных до крайне отрицательных. Истина, видимо, как всегда, лежит где-то посередине. С одной стороны, командующий Западным фронтом вряд ли дорос во всех отношениях до полноценного командира такого уровня. Ведь он только в 1931 году впервые пересел с коня на танк. По возвращении из Испании во внеочередном порядке стал комкором, в мае 40-го — генерал-полковником, а в начале следующего — генералом армии. Причина столь стремительного взлета хорошо известна. Но это уже вина не Павлова. В то же время нельзя сбрасывать со счетов, что, командуя в течение года самым большим военным округом, он очень многое успел сделать для повышения его боеготовности. Известно, что еще в феврале 1941 года Павлов обращался к вышестоящему командованию с просьбой о выделении средств на приведение западного театра военных действий «в действительно оборонительное состояние путем создания ряда оборонительных полос на глубину 200–300 километров», а за несколько дней до начала войны — просил разрешения занять полевые укрепления вдоль границы. Нельзя забывать и том, что западное направление не расценивалось Сталиным как направление главного удара вермахта. Между тем, наиболее мощные, массированные удары немецкие войска предприняли именно на этом направлении. Некоторые историки справедливо пишут также о негативных последствиях ожидания многими командирами внезапных, необоснованных арестов, что парализовывало их инициативу, препятствовало объективности докладов о сложившейся обстановке, развивало боязнь прослыть трусами, паникерами, спровоцировать своими решениями и действиями вооруженный конфликт с Германией.[246]
В таком положении оказались в июне 41-го многие военачальники. Павлова же Сталин выбрал в качестве показательной жертвы, поскольку потери в его войсках оказались наиболее ощутимыми. И не забыл, видимо, что он тоже был в числе тех, кто высказывал свое возмущение в связи с массовыми репрессиями 1937-38 годов…[247]
Так что же это было — справедливый суд или расправа и акт устрашения для других полководцев?
Ответ однозначен. Сталин всегда считал наиболее эффективным средством управления жесткие репрессии, вселявшие в других чувство страха. А в этом случае он к тому же пытался снять таким образом с себя ответственность за неподготовленность страны и армии к войне. Делал это, поскольку прекрасно осознавал, что несоизмеримо большая вина за трагедию первых дней войны лежит не на Павлове и других расстрелянных генералах, а на высшем руководстве страны.
Вслед за Сталиным, его окружение уверяло всех и вся в непобедимости РККА, призывало не паниковать, не провоцировать Гитлера. Несмотря на многочисленные донесения наших разведчиков и перебежчиков, категорически запрещалось предпринимать какие-либо шаги по повышению боеспособности частей…
Суд над Павловым, Климовских, Григорьевым и Коробковым состоялся ровно через месяц после начала войны. Процесс проходил ночью в Лефортовском следственном изоляторе. Председатель Военной коллегии В. Ульрих открыл заседание в 00.20 минут 22 июля 1941 года.
По воспоминаниям секретаря судебного заседания А. Мазура, в это время начался очередной налет немецкой авиации на столицу и перетрусивший армвоенюрист, тыча пальцем в подсудимых, закричал: «Вот видите, до чего вы довели?»
На вопрос Ульриха, признает ли Павлов обвинение по статьям 58-1 «б» и 58–11 УК РСФСР, подсудимый ответил:
Виновным себя в антисоветском заговоре не признаю. Участником антисоветской заговорщической организации никогда не был.
Ни один из обвиняемых также не признал себя виновным ни в преднамеренном бездействии, ни в других преступлениях. Между тем Павлов довольно точно назвал судьям причину своего и их ареста:
Мы в данное время сидим на скамье подсудимых не потому, что совершили преступление в период военных действий, а потому, что недостаточно готовились к войне в мирное время.
Отрицая обвинение в том, что фронт был открыт противнику преднамеренно, Павлов подробно говорил о допущенных ошибках. И не только своих. Не будем их все перечислять. Об этом тоже написано достаточно много. И о неукомплектованности частей, и о нехватке топлива для танков, и о запоздалом занятии рубежей укрепрайонов…
История со временем все расставила по своим местам. Генерал Павлов и его сослуживцы не были изменниками Родины. Обвинения в этом тяжком преступлении даже судьи Военной коллегии в своем приговоре по этому делу, оглашенном на рассвете, переквалифицировали на воинские противоправные действия. Правда, вовсе не потому, что, исходя из своего судейского усмотрения, они сочли их несостоятельными. Просто Сталин, прочитав доставленный в Кремль проект приговора, передал Ульриху через Поскребышева свое указание убрать всякую чепуху вроде «заговорщицкой деятельности»[248]
В приговоре указывалось, что «обвиняемые Павлов, Климовских, Григорьев, Коробков вследствие своей трусости, бездействия и паникерства нанесли серьезный ущерб РККА, создали возможность прорыва фронта противником на одном из главных направлений и тем самым совершили преступления, предусмотренные статьями 193-17 «б» (бездействие власти… при особо отягчающих обстоятельствах) и 197-20 «б» (сдача неприятелю начальником вверенных ему военных сил…) УК РСФСР».
