В пятнадцать она влюбилась и как-то застала предмет своего тайного чувства за амбаром с более удачливой и более фигуристой соперницей. Тогда выплеск удалось остановить в зародыше, но после того как парочка наблюдала истекающие светом руки и искрящиеся волосы Джурайи, смотрящей на них белыми глазами, паренек остался седым в свои семнадцать, а девица и по сию пору заикается. На Джу вид мокрых портков героя девичьих грез произвел неизгладимое впечатление, и с тех пор о парнях она говорила с некой долей презрения.

Именно тогда она первый раз заговорила с матерью о том, что хочет стать ученицей мага, впервые после выплеска добравшись до дома на своих, хоть и трясущихся, двоих. Конечно, Марисса и слушать не захотела — ведь при таком раскладе все ее мечты шли прахом, и первый серьезный разговор дочери с матерью закончился первым серьезным скандалом с битьем посуды (со стороны матери) и все-таки прорвавшимся выплеском и сгоревшим обеденным столом (со стороны неблагодарной дочери). В тот раз дочь выхаживал Молчун, укоризненно сверкая очами из-под кустистых бровей то на беспомощную дочь, то на пылающую благородным гневом жену.

А теперь вот ЭТО, будь оно неладно…

Джу устроила походную постель из мягкого мха под корнями уже такого родного старого дерева и усмехнулась, глядя на звездное небо, перечеркнутое корявыми ветвями лесного исполина. Как она ловко провернула свой побег — душа радуется. Сделала вид, что дала себя уговорить, в карету села, а когда в лес заехали — дала волю чувствам. Весь гнев на старого развратника графа, на склочную самодуру Мариссу, на тупых исполнителей графской воли вышел без остатка в виде мощного выплеска, спалившего карету. И пока эти идиоты бестолково метались в попытках потушить факел, Джу тихонько откатилась в кустики около дороги — бежать сил не было. Даже просто оставаться в сознании сил не нашлось. Графовы прихвостни даже искать ее не стали — решили, что заживо сгорела, оседлали лошадей и только их и видели. Вот дурни, даже не проверили остов кареты на предмет останков невинно убиенной невесты. А так им и надо — думать надо, к кому на службу идешь.

Лорд Корбин

— Убью, зарежу и закопаю, — маг говорил совершенно спокойно — чувствовалось, что гнев свой он давно уже выплеснул и теперь просто выговаривается, снимая раздражение.

Лик его совершенно не боялся, впрочем, не боялся он графа никогда — ни сейчас, ни раньше, когда они вместе шли в атаку и Корбин, совсем еще молодой тогда, с какой-то злорадной усмешкой на бесстрастном обычно лице рубил в лапшу противников вдвое старше и вдесятеро опытней, ни в минуты, когда маг был обуян гневом. Слишком хорошо знал Лик старого товарища и прекрасно понимал: никогда тот не поднимет руку на человека, которого считает членом семьи и уважает. Холуев — да, ни в грош не ставит, их жизнь для него стоит не больше, чем жизнь какой-нибудь лягушки (хотя лягушек, кстати, маг бережет — полезными животными считает), но за своих он готов в огонь и в воду. Да, характер у Корбина не сахар, может вспылить, наговорить всякого — и извинится потом, причем совершенно искренне. Такой уж у него характер — бешеный, вспыльчивый, скрытый до поры за маской ледяного презрения к окружающим. Но есть грань, которую маг не переступал никогда, и поэтому Лик не боялся его совершенно. Хотя Лик — это ведь тоже для своих, уже давно он виконт Ликтер ля'Пласса — постарался старый друг, выбил у короля титул, говорят, чуть ли не с ножом к горлу подступал. Лик, кстати, допускал, что и вправду с ножом — если прежних королей маг уважал, то нынешнего, внука того, при котором они оба начинали службу, как-то не очень.

Хотя, конечно, это все лирика — скорее всего, тряхнул маг мошной, благо жаба его домашним животным никогда не была, и просто купил для друга титул у вечно нуждающегося в деньгах королька. В принципе, так же он хотел поступить и в случае с невестой — дворянину на простолюдинке жениться невместно, ему в потомках породу сохранять положено. Как лошадей разводить, право слово. Вот и приходится искать обходные пути, иначе будь ты семь раз смел и десять — талантлив, но родился крестьянином — крестьянином и помрешь. Корбин Лику рассказывал, что читал в старых книгах, как дворянами становились — мол, все это чушь насчет белой кости да голубой крови, все мы из одного теста слеплены. Ну да Лик и сам это знал — насмотрелся на раны и простых солдат, и дворян. Одинаково от боли кричат, и умирают тоже одинаково. Так вот, рассказывал ему Корбин, что раньше, когда предки их пришли в эти места и смели живших здесь варваров… А может, и не варваров вовсе, руины древних городов до сих пор поражают величием… Так вот, в те времена все были равны. Ну или почти равны, потому как одними богами даны рост и сила, другие умны, а третьи от рождения слабы и духом, и телом, да и умом тоже слабы. Таким, конечно, никогда не подняться, но все-таки изначально шансы на взлет у людей были примерно равными.

И вот тогда-то и появились первые дворяне — из тех воинов, что были умнее, сильнее, храбрее и предприимчивее остальных. Ну и удачливее, конечно, без удачи нам никак. Но если первые пару поколений дворянином мог стать почти любой, ибо все были в первую очередь воинами, а потом уже пахарями или скотоводами, то потом дворяне почувствовали себя особенными, не такими, как другие, стали возводить стену условностей и предрассудков, детей женить между собой… В чем-то это было правильно, все-таки они и впрямь были лучшими, сильнейшими, а эти качества надо культивировать, укреплять и передавать потомкам. Только вот в результате, когда создалась отдельная порода, выяснилось, что начинают дворяне вырождаться помаленьку — слабо, незаметно почти, об этом книги древние тоже предупреждали. Никто его не видит еще, но оно уже идет. Лик понимал, что это правда — если щенков от одной псины только между собой скрещивать, тоже через десяток поколений уроды пойдут, а ведь у собак кровь тоже красная. Так что нужен приток свежей крови нынешним дворянам, ох как нужен, а то ведь потом, глядишь, и поздно будет. Только вот стену снобизма да гордыни дворянской проломить — это труднее, наверное, чем крепость взять штурмом. Там хоть понятно, кого рубить, да свои же в спину кинжалом не ткнут за невосторженный образ мыслей.

Для Корбина правила — звук пустой, он ведь из семьи небогатой, все детство провел с деревенскими, а уж насмешек-то от дочек богатых соседей наслушался… Вот и получилось в результате то, что получилось — вырос мальчик, стал богат и силен, но циничен, притом сверх всякой меры. Ему что простолюдинка, что дворянка — один черт, как сказал он в свое время, криво усмехаясь: «У них что, поперек? Или, может, квадратная?»

Вот и выходило для Корбина, что важнее ему, чтоб здоровая девка была, потому как потомство от нее явно крепче будет, чем от какой-нибудь баронской дочки. Среди них же уже сейчас рахитичных худышек на тоненьких ножках столько, что страшно становится, среди молодых дворян такие вот, с благородной бледностью, даже в моду входят. Не понимают, щенки, что от слабой матери и дети будут слабыми да болезненными. Какое уж тут продолжение рода? Как такая дура анемичная дитя здоровое выносить сможет?

Да и потом, был у мага пунктик, он его и не скрывал, в принципе, от своих во всяком случае. Ну не любил он пользоваться чем-то, чем пользовались до него — штаны там носить, из отцовских перешитые, или башмаки… Пока беден был — деваться было некуда, а сейчас это наследие голодного детства о себе давало знать в полной мере. Ничего страшного, в принципе, бывают у людей и куда более неприятные загибы — вон, сосед-барон у себя в поместье крестьян до смерти пытал развлечения ради. Не зря его потом со стрелой в глазу нашли, ох не зря. А Корбин — барин добрый, у него крестьяне уж и забыли, когда в последний раз голодать пришлось. Хотя нет, не добрый — рачительный, скорее, понимает, что сытый и здоровый крестьянин и заработать сможет больше, и налогов в казну графскую больше принесет. Потому он и поощряет тех, у кого в семье детей много, ведь много детей — это в будущем много все тех же крестьян, а значит, больше и возделанной земли, товаров, налогов опять же. Рачительный хозяин Корбин де'Карри и о будущем думает.