— Стой, стрелять будем! — завопил конник уже без всякого деликатничанья.

Конники сами сквозь решетку подняли крючок и въехали в сад, похлестывая нагайками по ветвям яблонь. Поравнявшись с хозяином, старший конник опять остановился и грозно сказал:

— Нам известно, что у вас живет коммунист. Запирательство не приведет ни к чему. Ваш возраст и положение не спасут вас от шомполов.

— Никакого коммуниста здесь нет, — сказал Иван Владимирович. — И разговаривать с вами я не имею ни времени, ни желания… Пугать же меня, милостивый государь, поостерегитесь, — заключил он сам довольно-таки грозно, хотя и совсем не знал, чем мог бы подкрепить свою угрозу.

Обступив хозяина, конники начали подталкивать его к дому. Одна из лошадей опрокинула его, и всадники, друг за другом, перепрыгнув через упавшего, поскакали к дому.

Они перерыли весь дом, объехали кругом всего сада и, ничего не найдя, поехали прочь.

— За все ответите! — крикнул Мичурин вдогонку верховым.

Весь дрожа от возмущения, он пошел к своим сеянцам. Конников он больше не видал. Но не явился из города и Николай Петрович — ни в этот день, ни в следующие.

Вскоре мамонтовцы покинули город. Вернулась Красная Армия, и снова на питомнике потекли мирные дни. Однако дела ухудшались. Некому было работать. Мужчины почти все были отвлечены беспрерывной войной, а те, что оставались в городе, предпочитали итти на работу на паровозный завод, в депо, на железную дорогу. Кропотливая, трудная работа в питомнике мало кого прельщала.

Питомнику угрожала нехватка рабочих рук. Николай Петрович так и не вернулся. Старый ученый лишился еще одного друга.

С трудом поспевал теперь следить за деревьями, за всеми сеянцами Иван Владимирович. Их было много — тысячи, десятки тысяч. Каждое деревцо, каждый сеянец имели свою собственную судьбу. Свои, только ему присущие требования к условиям жизни были у каждого деревца. Неженок в питомнике Иван Владимирович не терпел, но ни один гибрид не забрасывал без призора, с каждым работал до конца, до тех пор, пока не получит положительного результата.

Надвигалась настоящая старость — шестьдесят пять лет жизни было уже за плечами. Впереди каждый год мог оказаться последним.

Сад, однако, продолжал жить своей жизнью, продолжал требовать внимания и труда.

Чтобы окончательно закрепить устойчивость молодой яблони Бельфлер-китайки, Мичурин нарезал с нее черенков и привил их в крону двадцатилетней Антоновки полуторафунтовой. Опыт был ответственный, с важным замыслом. Богатая листва дерева-хозяина могла оказать на жильца-нахлебника влияние более сильное, чем нужно. Но Ивану Владимировичу было интересно узнать, не увеличатся ли еще более плоды Бельфлер-китайки в сожительстве с огромными яблоками полуторафунтовки. Результат не заставил долго себя ждать.

Через два года на привитой ветке Бельфлера повисли огромные, светлопалевые шары с яркокрасной штриховкой и крапинками. Но белоснежная мелкозернистая мякоть с легкой пряностью вкуса осталась без всякого изменения. Антоновка полуторафунтовая успешно выполнила роль «ментора» в заданном направлении.

Кандиль-китайка тоже из года в год увеличивала свои плоды. Они доходили уже весом до полуфунта, а по форме приближались все больше и больше к Кандиль-синапу. Желтые, с разлитым румянцем, они были обтянуты плотной гладкой кожицей, не боящейся грибных паразитов. «Ментор» опять выручил, помог и в этом случае.

Лето 1919 года было буревое. Словно с цепи сорвались ветры равнины. Они бесновались над городом, сталкивались, сшибались в садовых куртинах и нагромождали горами облака…

Но гордо стоял в саду любимец мастера — молодой Пепин шафранный. Он тоже был потомок Китайки. Двенадцать лет подряд следил Иван Владимирович, как выравнивается в стройное кудрявое деревцо этот замечательный сеянец. Еще в девятьсот седьмом году был опылен тепличный барич Ренет орлеанский пыльцой гибридного сеянца между Китайкой и Пепином английским.

Теперь, через двенадцать лет, плоды его гроздьями висели на ветках, и бешеные ветры равнины были бессильны что-нибудь сделать с этими яблочками, разрисованными густой шарлаховой росписью по желто-шафранному заревому фону. Ни одно яблочко не было сбито неистовыми ветрами.

Наконец, в этом же девятнадцатом голодном, трудном году старый ученый начал свои самые дерзкие опыты с выведением Церападуса — гибрида между вишней (по-латыни — «церазус») и черемухой (по-латыни — «падус»). Мичурин оплодотворил степную вишню пыльцой японской черемухи. Это было уже не межвидовое, а межродовое скрещивание.

Скрещивание удалось: завязи появились и хорошо наливались. Однако работы предстояло еще тут много. Это был только первый шаг на долгом и сложном пути.

Справедливо досадовал Мичурин, что руки не доходят до всего. Нужен был дельный, толковый помощник, человек, которому можно было бы передать драгоценное наследство.

Однажды по приглашению Козловского земельного отдела Мичурин выступил в роли докладчика на большой конференции агрономов и других земельных работников. Мичурин сделал большой, обстоятельный доклад о своих трудах и задачах советского плодоводства.

Он сказал так, между прочим, в этом докладе:

— Старое не вернется никогда. Надо глядеть вперед и работать для будущего, для нового… Я вот работаю и впредь намерен работать для нового, ничего, что стар. А молодежь боится, что ли, ко мне итти над новым работать? Стыдно, господа! — обмолвился он по долголетней привычке и поправился не спеша, строго: — Нехорошо так, товарищи!

Однажды весной 1920 года Иван Владимирович сидел на своем крылечке, с которого видны были и сад, и река, и Донское, и город. В несчетный раз смотрел он на холм-утюг. На перила слетались синицы и воробьи поклевать крошки, рассыпанные для них морщинистой рукой Мичурина. У его ног нежилась маленькая коричневая собачка, пушистая, похожая на теплую шапку-ушанку.

Дело шло уже к семидесяти годам. Но никто не может сказать, что он сойдет в могилу бесславно. Весь мир знает, что он прожил свою жизнь не зря.

Уже не меньше ста новых сортов вложил он в сокровищницу помологии: серия гибридов Китайки с Кандилем, Пепином и Бельфлером во главе; группа облагороженных Антоновок; группа больших, высокой лежкости бере — Бере зимняя, Бере победа, Бере народная; вишня Плодородная и Краса севера; серия могучих слив терно-ренклодов и, наконец, как венец всех трудов жизни, — удавшееся в прошлом году скрещивание японской черемухи с самарской степной вишней.

Но кому передать питомцев, опыты, задачи, оставшиеся еще не решенными?

С дорожки, огибавшей угол дома, послышались вдруг чьи-то быстрые шаги, и через минуту Иван Владимирович увидел на нижней ступеньке человека в мешковатой военной шинели, в защитной выгоревшей фуражке с пятиугольным пятном на околыше вместо снятой звезды. Светлые волосы свисали из-под фуражки. Глаза у человека были острые, серые. Тонкие губы плотно сжаты. Взгляды хозяина и гостя встретились.

— Кто таков? — молвил хозяин немного ворчливо.

— Здравствуйте, Иван Владимирович! — взмахнул фуражкой пришедший. — Моя фамилия Горшков, уездный инструктор по садоводству. — Я вашу речь на конференции помню, Иван Владимирович, очень хорошо, — продолжал инструктор Горшков. — Помню, как вы сердились, что к вам молодежь не идет на подмогу. Ну вот — я к вам и явился, Иван Владимирович, как представитель этой самой молодежи.

Горшков принес с собой от Козловского уездного земельного отдела официальную бумажку, в которой было сказано, что товарищ И. С. Горшков командирован для непосредственной помощи в работе заведующему опытным питомником, Ивану Владимировичу Мичурину.

— Вот как, — сказал Иван Владимирович, прочитав письмо. — Это хорошо, за это спасибо. Ну, что же, приступим… Время самое горячее — сокодвижение. А ну, какие работы сейчас производятся?

Часа два гонял он инструктора Горшкова по всем вопросам садовой теории и практики. О чем он только не спрашивал: о системе классификации плодовых растений, и об искусственном опылении, и о закладке садов, и об обрезке деревьев, и о хранении плодов после уборки…