«21 мая… зацвел Пепин шафранный»[45].

Кто посетит Мичуринск и подойдет к гробнице великого ученого, тот увидит возле нее небольшое кудрявое деревцо с серебряной биркой — «Пепин шафранный». Это был тоже один из любимых сортов Мичурина.

Но вот над Мичуриным разразилась вторая беда: ушел задолго до призыва, никого не спросясь, на войну и был убит один из внуков — сын Марии Ивановны, паренек лет семнадцати.

Мичурин стал еще более замкнутым, нелюдимым, еще меньше оказывал уважения местным, Козловским властям и заправилам.

Они же, раздражаемые его независимым образом мыслей и жизни, не упускали случая досадить ему чем-нибудь.

Особенное возмущение властей всех рангов вызвала автобиография Мичурина, напечатанная еще в конце 1912 года в журнале «Садоводство» в Ростове на Дону. Эта автобиография, написанная Иваном Владимировичем по просьбе редактора-издателя. Г. X. Бахчисарайцева, содержала ряд резких и горьких упреков, выпадов против царизма и наделала в Козлове много шума.

Для местных властей эта автобиография была бесспорным доказательством крамольности Мичурина, его революционности. Думавшие так были, впрочем, не столь уж далеки от истины. Революционер в науке не мог быть раболепствующим верноподданным царя. Чувство враждебности к царизму давно уже зародилось у Мичурина. Оно все более усиливалось год от года. Влияло тут и личное недовольство равнодушием властей, и впечатления от тех бедствий, в какие вот уже дважды за одно десятилетие ввергал царизм народы России.

Наконец и в собственном саду Мичурина, можно сказать, под одной с ним кровлей жил человек, причастный к революционной борьбе. Вновь, после некоторого перерыва пришел Перелогин-Десенчук. Хотя это и был простой, скромный человек физического труда, но постоянное общение с ним сказывалось на политических взглядах Мичурина. Беседовали о войне, о царском, прогнившем режиме, о революционном переустройстве народной жизни.

Все более ощущалась близость крушения царского строя. Недовольство в народе, в армии росло. Снова шли вести о поражениях на фронте, увеличивалась продовольственная разруха, развал на транспорте, оставались незасеянными сотни тысяч и миллионы гектаров крестьянских полей… Все напоминало, только в гораздо большем масштабе, картину 1905 года. Дыхание новой, несравненно более мощной революции становилось все ощутимей.

И вот эта революция началась. Доведенный до предельного возмущения, трудовой народ Петрограда, поддержанный многочисленным гарнизоном столицы и руководимый большевистской партией, выступил против сил царизма и принудил Николая II к отречению от престола. В феврале 1917 года (в марте по новому стилю) царская власть в России перестала существовать.

Мгновенно облетела эта весть всю страну. Ликование и восторг народа были безмерны.

Буйно таял весенний снег. По улицам города Козлова двигались тысячи людей с красными бантами, с оркестрами.

Победно звучали «Марсельеза», «Варшавянка», «Вы жертвою пали». Музыка явственно доносилась по ветру до мичуринского сада, до полуострова на излучине реки Лесной Воронеж, и Иван Владимирович специально послал Анастасию Васильевну, ставшую после смерти жены его домоправительницей, узнать, что происходит в городе.

— Иван Владимирович! Дело-то какое произошло! И не вымолвить… Царя сбросили… Конец, кричат, самодержавию.

Надев свою лучшую куртку и шляпу, опираясь на палочку, Мичурин зашагал в город, что он делал в последнее время крайне редко. Если только царь действительно свергнут, это предвещало для него много перемен к лучшему.

Город, залитый солнцем, продолжал громыхать оркестром и песнями… Медь труб гудела над быстрыми, круто мчавшимися с холма потоками талой воды. На домах висели красные флаги.

Придя на главную, Московскую улицу, Иван Владимирович остановился было на тротуаре, но люди двигались так густо и широко, что устоять на тротуаре он не мог и был захвачен общим движением.

Ярко рдели, колыхались знамена… Торжественно звучали слова песни, похожие на клятву:

«Большое, значит, дело, — думал старый мастер. — Всерьез пошла река народная…»

А в саду шла обычная, неторопливая жизнь.

Летом семнадцатого года принесло плоды десятилетнее деревцо Пепин-китайки. Это деревцо родилось от Пепина литовского (Глогеровки) и верной Китайки в 1907 году.

С легким загаром-румянцем яблоки нового гибрида висели на горизонтальных, чуть поникших ветвях, какие обычно бывают у Пепина. Формой плоды тоже были, совсем как у Пепина. Они походили на спящих голубей, сунувших голову под крыло: с одного конца широкие, с другого — узкие. И ветры не очень-то подступались к этому деревцу: у Пепина плоды держатся крепко. На этот раз Китайка уже нисколько не подвела: передала новому сорту свое самое лучшее качество — морозостойкость.

Из других событий этого политически столь бурного лета 1917 года садовый журнал Ивана Владимировича отметил 25 июля исключительно раннее созревание дыни («на 66-й день от посева!» — подчеркивает он с восклицательным знаком), а также 26 сентября — начало нового цикла исследований по созданию для всей России сладкой рябины…

Но вот меньше чем через месяц после этой последней в этом году творческой записи Мичурина произошло величайшее событие в истории.

Свергнув правительство ставленника буржуазии Керенского, рабочий класс, руководимый большевистской партией Ленина — Сталина, взял власть в свои руки. Радиостанции оповестили весь мир о том, что в Петрограде возникло первое на земном шаре, первое в истории человечества рабочее правительство, создан Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным. С быстротой молнии облетела эта весть все самые глухие уголки необъятной России.

Но не везде сразу установился советский строй. В течение нескольких дней сопротивлялась буржуазия Москвы и ряда других городов. А в прасольско-кулацком городке Козлове даже еще несколько месяцев цеплялись за власть приверженцы Керенского — эсеры.

Вместе с анархистами представители сельского кулачества — эсеры пытались провозгласить в Козлове «автономную анархо-коммуну», не подчиняющуюся никому.

А под шумок подгородные кулаки из сел Панского, Стаева и из Донской слободы непрочь были разорить питомник Мичурина. Несколько тревожных дней пришлось пережить Ивану Владимировичу в зиму 1917/18 года. Его даже вызвали в эсеровский суд по какому-то крючкотворскому иску слободского кулака Силана Григорьева.

Но вот были изгнаны из своих кабинетов в Козлове и последыши эсеровской власти. Их место заняли большевики.

Узнав об этом, Иван Владимирович был охвачен необычайным волнением.

Пятьдесят лет он добивался независимости, полнейшей свободы. Пятьдесят лучших лет жизни он потратил на то, чтобы стать бесконтрольным распорядителем своей судьбы, своего сада, своих опытов.

Он вспомнил свое вынужденное обращение к царскому министерству, посланное через инспектора Марфина. Потом он уже никаких Марфиных не слушал, — больше того, он даже не допускал к себе царских чиновников, когда они пытались вмешаться в его работу, навязать ему свою опеку, присвоить себе его удачи.

Иван Владимирович всегда гордился своей независимостью, которую отвоевал с таким трудом у жадного, тупого купеческого города, у косной, невежественной чиновничьей России. Он давно боролся против старого мира, только своим, особым оружием. Он вышел из долгой этой борьбы победителем, пронес сквозь десятки лет свою независимость.

А вот сейчас он решил собственными руками отнести и отдать новым хозяевам страны все плоды своих дел, все на них права. Но отдать не из страха за себя, не так, как вассал вручал когда-то господину свое достояние, а отдать то, что он сам давно для этих новых, законных хозяев готовил.

— Итти, итти! У меня руки с мозолями, и у них тоже. Они за новое, и я за новое.