Жека потупилась. Не то сообразить пыталась, не то стеснялась, что Старый ее в проблемности упрекнул.
У мирских синдром Левитана по-другому называется, ну да суть одна. Это у тех бывает, кто войну благополучно пережил: кажется, что, как победу объявили, так все, ничего плохого больше не произойдет, все остальное пережить можно. Оттого и к смерти в мирное время так относимся.
— Плохо выходит, — несмело призналась Жека.
— И что ты делать бы стала, если б я сегодня тебя не спросил?
Евдокия вновь зарделась, задумалась, зацвела стыдливыми пятнами. Мне самой за нее неудобно стало. Да так, что пальцы вспотели и подташнивать начало. Или это от голода? Я на диете все-таки.
— Она бы не догадалась, так кто из нас бы подсказал, мы же вроде не дураки, — выручил Жеку Петруха. — Давненько нам перья не щипали, отвыкли от сложностей.
— Вспомнили бы все как надо…
— Еще со времен Черных войн инструкции остались, у Козловского в третьем томе про них подробно.
— С текстом Контрибуции сверились бы, да и вперед…
Старый слушал задумчиво, кивал невпопад:
— Выходит, вы бы на мирских войной пошли?
— Да какая война, вы что…
— Выяснить, кто нам там гадит, и всыпать ему…
— Так обязательства же…
— А я и не говорю, что непременно расквитаться, так… оштрафовать.
— Благодеяний лишить на год-полтора.
— Какие там срока по штрафному разделу?
— Гунька, глянь… у тебя все под рукой…
— До четырех лет, если со временным смертельным исходом.
— Ну вот видите, Савва Севастьянович, до четырех…
Старый одобрительно кивнул:
— Нестандартная у нас с вами ситуация, медам и месье. Мне наши версии очень нравятся, но я бы хотел…
— Три-тра-ру-ра-ти-ту-та… — зазвякало в городской трубке.
Гунька схватил аппарат, поздоровался звонко.
— Марфа? — уточнил Старый.
Гунька мелко кивнул и отправился к телефонной базе, настраивать громкую связь.
— Предлагаю выслушать телефонный доклад представительницы Северо-Восточного округа Марфы Нарышкиной… Кто она сейчас у нас, господа?
— Марина.
— Собакина.
— Гуня, запомнил? Заноси в протокол. А потом давайте против часовой стрелки, по районам. Желательна не статистика, а конкретика. Лучше с примерами. Лимит выступления — семь минут, Гуня, включай звук. Марфа, я слушаю тебя. — Старый откинулся в оставленное Доркой кресло.
— Зин, а как он выглядел-то вообще? — Я снова склонилась к Зинаиде.
Жека поуютнее устроилась на стуле — задом наперед положив подбородок на край высокой спинки.
— Ик… — прогудел динамик городского телефона. — Савва Севастьяныч… девочки… родненькие мои… — заскулила вдруг Марфа. — Беда-а…
— С дочкой что?
— А Мариночка не пьет вообще?
— Да что ж такое?
— Алло?
— Что с дочкой? Что с твоей девочкой?
— Говори, говори, мы тебя слушаем.
— У меня сейчас Дорка под окнами взорвалась. Вместе с машиной. Прямо насмерть вся сгорела. Ик! Из подъезда вышла, ключ в дверцу вставила и вспыхнула прям вся. На клочки-и-и…
— Да хорошо он выглядел, — неизвестно к кому обратилась вдруг Зина. — Поседел немножко, но так ничего. Красивый.
— Я в окно видела, — снова повторила трубка голосом Марфы.
Никто не пошевелился. Будто любое лишнее движение могло принести нам еще одну беду.
Разморенная всеобщей заботой Цирля приподняла ухо, подобралась, принимая позу кошки-копилки, развернула на секунду крылья — как веером щелкнула. А потом, издавая монотонный, не звериный и не человеческий вой, спрыгнула со стола и как по ниточке двинулась в сторону схватившегося за бороду Старого. Вскочила ему на колени и моляще заглянула в глаза. И только тогда прервала свой горестный мяв, зацарапала когтями по пиджаку — признавая в замершем от бессмысленности колдуне нового хозяина.
Часть четвертая
Железом по стеклу
Нет, я тут есть. Я ведь даже на первом плане.
Видишь, смотрю в объектив. Да, я так улыбаюсь.
Это скрывают, как ранку скрывают бинтами,
Днями, неделями, прикосновеньями пальцев.
Я ненавижу себя за хорошую память.
Знаешь, всю жизнь так гордилась, а нынче мешает.
Музыка-стерва придет или запах-предатель.
Сделайте кто-нибудь кнопку «delete» за ушами.
Ближе к утру я решу завести амнезию.
Славный зверек. Да и жрет только то, что попросишь.
Значит, тот скверик. И видимо — запах резины
Мятной. Там что, до сих пор без пятнадцати восемь?
Жечь фотографии? Глупость. Я жгу сигареты.
Дым возле стекол петляет. Совсем как твой почерк.
Нету его. И ты знаешь, чего еще нету?
Там нет меня. Я не вру. Присмотрись почетче.
1
— …И кортики достав,
Забыв морской устав,
Они дрались, как дети Сатаны!
Но спор в Кейптауне
Решает браунинг,
И англичане…
— Дуся! Ну потише можно, да? Я же у аппарата!
— Душа моя, ну правда, харэ уже… Фальшивишь, как я не знаю, — поддержал меня Фоня, оттопырив на секунду наушник плеера.
Евдокия возвела чернильные брови домиком и вернулась к каслинскому литью. Мурыжила несчастную статуэтку пионера-горниста так, будто чугунные шорты с него стереть хотела, а не блеск и порядок навести. Я собралась попенять, но тут абонент неуверенно кашлянул:
— Простите, что вы сказали?
— Она умерла, — терпеливо повторила я. Таким голосом время прохожему сообщают или объясняют, как куда пройти. У меня все интонации за сегодня поистрепались — четвертый час на проводе вишу, перебирая свою записную книжку из прошлой жизни. Уже до буквы «Щ» добралась, на ней мало кто остался.
— А когда похороны, простите? — спросила трубка голосом Раисы Петровны Мухаммедовой, в девичестве Щелкуновой, поэтому и на «Щ». Мы с Раечкой вместе в месткоме работали у нас в НИИ. А сейчас я ей своим молодым голосом про свою же смерть объясняю.
— Были давно. Бабушка просила до сороковин никому не говорить, — заоправдывалась я сквозь Раечкины всхлипы.
Как же трудно это все: про свою же смерть говорить да еще потом слушать, какая я-Лика хорошая была. И ведь не перебьешь, не успокоишь, даже не извинишься. И потому удовольствия от комплиментов никакого, как от ворованного продпайка. Но там ты это ворованное ешь, чтобы выжить, а сейчас терпишь, чтобы… Чтобы больше никто другой не умер, что ли. Насовсем, как Дора. У нас это иногда словом «спечься» называют. Или «доиграться с огнем».
— Раечк… Раиса Петровна, тут вам бабушка одну вещь просила передать, в завещании специально написала… — Я оглянулась на хмурую Жеку. А она чего, она ничего: сидит, фаянсовую доярку в божеский вид приводит, правда, под нос все равно себе бубнит как заведенная:
…Идут, сутулятся,
Вливаясь в улицы,
И клеши новые ласкает бриз…
У них походочка,
Как в море лодочка,
А на пути у них…
Куплет вот пропустила, дурная. Про «четырнадцать французских моряков». У меня Маня покойная эту песенку любила очень петь, особенно на кухне, когда картошку на драники терла. Я до сих пор мурашками покрываюсь, когда слышу. Все одно к одному. Да еще Раиса эта в трубке всхлипывает, деловито мешая горе с любопытством. Мало ли чем вещь по завещанию может оказаться. Вдруг что ценное?
