Спать пора.

Мед хорошо расслабляет, проверено. А уснуть сразу не получится. В последние годы, когда я сильно стареть начала, ко мне Софико приходила, сон на хвосте приносила. Я для того вторую подушку с кровати и не стала убирать. И сейчас не буду. Мне здесь еще девять дней ночевать, перетерплю. А вот весной одна точно не буду. А если и буду, то… может, крылатку завести? У меня последний этаж, тварюшке здесь удобно будет?

Подумаю еще. И про новое имя подумаю, пока время есть… Чтобы на «л», как и полагается… Лидой быть не хочется, немодно это. Лариса? Луиза? Лилия? Линда? Или, может, Лия, чтобы не сильно вздрагивать в первое время?

Имена перебирать — самое оно сквозь сон.

Соседи у меня тихие, никто спать не помешает — ни Тамарка с потомством, ни те молодые, которые за стенкой квартиру сняли. У них там тоже дите, но воспитанное. Звонкое обычно, а сейчас вот болеет. Загляну к ним вечером, прежде чем к Старому ехать…

Стены в доме те еще. Слышно, как там молодая ребенка утешает. Весной познакомлюсь заново, а сейчас пусть хоть так:

— Кирюшенька, ну-ка не реви! Иди покажи маме, какая за окном радуга.

На второй подушке еще вмятина осталась — вся в кошачьей шерсти.

Старый тоже учудил со своей квартирой — обменял центр на окраину. Оно понятно, Старому шестая сотня пошла, трудно ему с центром управляться, там одних учреждений сколько, не говоря уже про бульвары, по которым ходят влюбленные. Сложно за всеми уследить. Так что Старый еще в восьмидесятые, как на окраине онкологический центр заложили, начал себе замену выискивать из Сторожевых покрепче и похозяйственней. Теперь Матвей за центром присматривает, а Старый себе трудный окраинный район забрал с наконец-то отстроенной онкологией. Это мне он трудный, потому как опыта не сильно много, а Старому после наших политиков-паралитиков такая работа — один отдых. Только добираться туда тяжело. Особенно сейчас, когда тело совсем подсыхать стало и память за собой потянуло.

Ну да это ничего: хоть я номер троллейбуса и перепутала, петлю вокруг района описала, пассажирам сильно повезло. Я ж, склерозница, на редкий троллейбус умудрилась сесть, из тех, что раз в полчаса из-за поворота появляются. Так что никто никуда не опоздал, на остановке под дождиком не намерзся, у девочки беременной токсикоз прошел, а у самого шофера гастрит передышку сделал. И парочка влюбленная не поссорилась, та, что впереди меня сидела. Им бы, конечно, расстаться надо, если по-хорошему. Так пусть по-хорошему и расстаются, а не через пень-колоду, на глазах у пассажиров. Пусть деточка себя красивой и любимой еще четыре дня почувствует. Она на Маню мою покойную похожа, та тоже так носик морщила, чтобы не плакать.

Дом у Старого теперь — как моя блочная конурка, угловой и на отшибе. И квартира под самой крышей, как и полагается. Клумба внизу вся раскурочена (не иначе Гунька опять порылся, балбес), а асфальт под окнами крупными буквами расписан. И «Я тебя люблю, кусик», и «Выздоравливай!», и даже «Мама, с Днем Рождения!») кто-то написал. Повезло соседям Старого. А балкон у него на онкологию выходит, как он и хотел, чтобы приглядывать удобнее было.

Я до него не дозвонилась: мобильником Старый пользоваться не любит, а дома не всегда застанешь. Поехала так, знала, что не впустую.

Домофон набрать не успела, меня ребятки впустили. Хорошие такие, славные… Сидят на ступеньках, греются, у одного барышня на коленях примостилась — и правильно, нечего дамский инвентарь на цементе студить, — у другого гитара, как у юнкера Митечки, и курит он так же смущенно. А в лифте опять влюбленные надписи пошли, ни одного матерного слова. Это помощник следит, умница.

Дверь я толкнула, Гуньку от себя отогнала, чтобы под ногами не путался, не помогал раздеваться, а поздороваться не успела. Вместо Старого в прихожую Жека-Евдокия вышла, толком не проснувшаяся, хотя уже семь вечера на дворе.

— Ленка, привет! Проходи давай, я сейчас чайник… Гунька, брысь отсюда, не мешай… Пшел в кухню, ну? Совсем распустился, паразит… Лен, ты чего такая? Замерзла?

Гунька на Евдокию глянул обиженно, голову понурил и в кухню ушел. Был бы у него хвост — поджал бы. Я все жалела, что у меня Софико обычная кошка, необучаемая… а у Старого вон помощник лучше любой тварюшки. Давно пора ученицу брать, я ж говорила. Или это мне Жека-Евдокия говорила?

Жеке сейчас лет под тридцать должно быть, если я не путаю. Она на миллениум обновлялась, сама себе подарок на новый век делала. Старенькая была — путала многое. Все тот двухтысячный год линолеумом звала. А на две тысячи первый она уже на танцах где-то скакала… То есть в клубе, опять слово в моду вошло.

— Леночка, ты чего? Увядаешь, что ли? — Жека с меня жакет снимает, брови на краешек лба приподнимает в тревоге. На кухне чайник свистит старинный, Гунька его снять забыл, в квартире травками и мытым полом пахнет… А вот Старым не пахнет совсем.

— Дусенька, — говорю я, зная, что Жека свое первое имя терпеть ненавидит, — Дусенька, мне бы Старого найти, а то я совсем сдавать стала… Пусть его Гуня из больницы позовет.

— А у Старого, Леночка, то спячка, то горячка, — бодро рапортует Жека и тащит меня на кухню, чаи гонять. С айвовой пастилой, гранатовым вареньем и настоящим штруделем. Он уже остыл, правда, но Гуня нам погреет. Мне к микроволновке идти тяжело, а Евдокию ни одна молодость не исправит, небытовая она у нас. Сто лет назад не знала, как кнопочки в лифте нажимать, теперь вот со времен «линолеума» все пытается компьютер освоить. Про микроволновку мне и думать смешно.

Как же плохо-то, что Старый в спячке: мне хозяйство оставить не на кого. И с квартирой надо что-то решить. Я ж к весне полтинник сброшу, если не больше. Документы новые подберу, но это не сразу. А так мамуля на квартиру зуб точит, с нее станется риелторов нанять, а то и адвокатов: доказать, что я-нынешняя себе-будущей жилплощадь отписала, находясь не в здравом уме и не в твердой памяти. Любой эксперт и сейчас подтвердит, что ум мой нездрав, а память…

— Жека! Ты что, опять куришь? — Совсем Дуська с ума посходила. Смолит как паровоз, да еще и коньяк выставила, не бережет здоровье. Нам же омоложаться часто нельзя, да и годы обратно набираются легко: не последишь за собой месяца два-три, злоупотребишь всем тем, по поводу чего Минздрав предупреждает, вот десяток лишний и набежит. Жеке сейчас лет двадцать восемь должно быть от силы, она молодела жестко, почти как Ростик под мамулиным нажимом… А выглядит… Ух! Я себе еще штруделя отрезаю и вареньем его сверху мажу: пока мне-то можно за собой не следить. К весне я моложе Жеки буду, придется талию блюсти. Хотя, конечно, ни Леночка, ни Людочка, ни Лика-хихикс-Степановна совсем уж монашеский образ жизни не вели. Особенно когда я Людмилой из роно была.

— Дусечка, не знаешь, что весной в моду войдет? — Я перехватываю у Евдокии сигарету. Она мне сейчас такого наговорит, хоть святых выноси. На обратном же пути куплю себе журнальчик мод в метро почитать, если дорога спокойной будет.

Сигаретка — так себе, парфюмерная, тонкая, сгорает быстро, не надышишься ею толком. Одна отрада — в пальцах красиво смотрится. Даже в моих, не говоря уже про Жекины. Евдокии с руками повезло (правда, не в том смысле, в котором ведьме надо): кожа белюсенькая, нежная, пальчики тоненькие — такими только бисквит ломать да венчальные кольца женихам насаживать. Порода, что говорить, дворянская.

Ведьме ведь, сколько ни молодей, внешность толком не изменить: если была курносой и сероглазой, то хасидского профиля и глаз-черешен при обновлении не будет. Потому и фотографии прошложизненные хорошо показывать: «Как же ты, Ликочка, на свою бабушку Лену похожа!» — хих… Жека-Евдокия, правда, Жекой бы не была, если б природу не перехитрила. Как обновилась в этот раз, так и под нож сразу легла — подбородок подтачивать, ушки поджимать, тварюшек всяких рисовать на теле… Хотя нет, тварюшки — это не к хирургам, это к тату-мастерам. Все одно — начнет в следующий раз молодеть, так с нее эта глупость врачебная и слиняет.