— Ты измотана, — сокрушается она, когда Альма спускается к обеду.
— Вовсе нет, — говорит Альма.
Они выбирают тропу по-над каньоном, едут не спеша — любуются небом, пламенеющим на фоне рыжих холмов. Тучи над ними рассеиваются.
— Здесь я, пожалуй, могу понять Лиз, — говорит Альма.
— Она и впрямь выходит за него! — Нэн озадачена. — Не могу представить, какие у них родятся дети.
— Никакие.
— Ничего нельзя знать наперед. — Нэн улыбается.
Альма пригибается к лошади:
— А я знаю.
— Ты все еще встречаешься…
— Да, — говорит Альма. — Мы анализируем данные.
— А дальше что? — спрашивает Нэн.
— Господи, откуда мне знать? — Они стоят на краю каньона там, где склон отвесно падает вниз. — Возможно, мы расстанемся. — Она скашивает глаза на Нэн. — А возможно, и поженимся. Мама, я дразнюсь! Ничего подобного не будет! Мало того, нам ни в жизнь не закончить этот проект, так что пусть тебя не тревожит, что будет потом.
— А я тревожусь, — говорит Нэн. — Тревожусь, потому что ты с головой уходишь в эти проекты, и конца им не видно. Ты совсем не думаешь ни о том, сколько времени на них ухлопаешь, ни о…
— Говори уж, что собиралась сказать, — взвивается Альма. — И огорчаешься ты вовсе не из-за моего проекта.
— Не заканчивай за меня моих мыслей. Ты себя в гроб загонишь этими интервью — точно так же было с диссертацией. Меня не волнует, какого рода феминистским марксизмом тебя напичкали в Беркли, но ты ведешь себя безрассудно. Скажи честно: как по-твоему, имеет этот твой исторический проект какой-то смысл?
Альма смигивает, но парирует:
— Во-первых, это ты скажи, ты о проекте ведешь речь или о Роне? По-видимому, они для тебя слились воедино?
— Нет, это для тебя они слились воедино, — не остается в долгу Нэн.
— Пока тебя не было дома, звонила Роза, — сообщает Рон.
— Слышать ее не хочу, — говорит Альма.
— Махнула на нее рукой?
Альма скидывает рюкзак.
— Послушай, я не обязалась расшифровывать каждую дурацкую запись. И не обязалась являться по первому требованию в любое время. Но это вовсе не означает, что я махнула на нее рукой!
— Добро пожаловать домой, — говорит Рон. — Рад, что ты хорошо провела уик-энд.
Альма поворачивается к нему спиной. Выдвигает один из картотечных ящиков, начинает разбирать пачку принесенных машинисткой распечаток.
Рон поднимает упавший листок.
— Она спрашивала про меня?
— Вроде того.
— Что она сказала?
— Не знаю. Ничего особенного. Я что могу запомнить наши разговоры слово в слово?
— Ты ведь, насколько я понимаю, специалист по устной истории, — указывает он.
— Что ты от меня хочешь, это моя мать. Кто слушает, что говорят матери? — Альма откидывает упавшие на глаза волосы. — Я заведу кондиционер. В такую жарищу невозможно работать.
— Мне не нужны благодеяния за ее счет, — буркает Рон.
— Кто сказал, что кондиционер для тебя? — Альма надулась и переходит в наступление. — Меня беспокоит Флаш. Посмотри на него. Он извелся. На его глаза посмотри. — Она швыряет одну из папок Эйлин Микер на пол. — Какой ты делаешь вывод из этого?
— Я кое-что из нее послушал, — говорит Рон.
— Я вот что думаю о Эйлин, — прерывает его Альма. — Она не возвратилась на ферму — вот где ключ к ее истории. Уже началась война. Депрессия преодолена; она поступает в Женскую службу[45]. Ну, так какой вывод ты делаешь? Ресурсы фермы истощены.
— Если хочешь знать мое мнение, — отвечает Рон, — она рассказывает, как ухаживать за привядшими папоротниками. Потом вспоминает ферму. Перестань давить на них. Ты все время на них давишь.
Альма рывком задвигает ящик.
— Не хочешь анализировать, в таком случае оставь меня в покое и не вмешивайся в мою работу.
— Вот и отлично. Ты прекращаешь свои инквизиторские допросы, и я заканчиваю свою книгу.
— Как же, свою книгу, — обрезает она его. — Можно подумать, тебя от нее оторвала я. Это ты предложил поработать со мной, забыл? Ты захотел мне помочь.
— Верно, — говорит Рон. — Но больше не хочу. Я всецело верю в тебя. Ты точно знаешь, что этим женщинам следует сказать. И я не сомневаюсь, что ты единолично поможешь им правильно осмыслить свою жизнь.
Она распахивает окно настежь.
— Ты никогда не хотел мне помочь. Только критиковал мою работу. Руководить мной — вот чего ты хочешь. Хочешь, чтобы я зависела от тебя.
— Не заводись, — говорит Рон. — Почему бы тебе не опробовать эту речугу на мамочке. Понимаю, на мужчин такие тирады действуют сильнее, но если говорить о том, кто кем руководит…
— Она мной не руководит.
— Докажи, — говорит он. — Если бы она тобой не руководила, если бы у тебя хватило духу поступать в соответствии со своими убеждениями, ты бы вышла за меня замуж.
— Не обольщайся, — говорит она.
Он смотрит на нее.
— Ты права, — говорит он. — Она тобой не руководит. Ты стала такой, как она.
— Ты не понимаешь…
— Чего тут не понимать, — говорит он. — Твоя мать хочет, чтобы мы разошлись.
— Разумеется. Я же как-никак ее дочь!
— Скажи, — продолжает Рон, — у нее принципиальные возражения лично против меня или еще и против евреев вообще?
— Ты с ней даже незнаком, — Альма вскипает. — Ненавижу тебя, ненавижу: ты извращаешь все, что я ни скажу. Раз моя мать против нашего брака, значит, она расистка, иначе и быть не может. Ты что, не способен уяснить это на другом уровне? Выйди я за тебя, мать рассорилась бы со мной…
— Иными словами, лишила бы тебя наследства. Вот что ты имеешь в виду.
— Нет! Деньги меня не интересуют.
— Ох, Альма, — говорит он. — Какая же ты ханжа.
— Грацию, — оповещает ее Роза. — Только грацию. Ничего другого я не признаю. Кое-кто из здешних носит корсеты на китовом усе. Эти старушенции разгуливают по павильону Дороти Чандлер[46] в китовом усе и золотой парче. Богатство свое всем в нос тычут. Уже лет сто как ничего такого носят. А одного кита я все-таки видела. В войну нас всех детей, повезли на Сандвичев остров[47] перед тем, как отправить в Англию. И там на берегу лежал кит, я это помню, как сейчас. Я была такая маленькая, такая слабенькая, что меня несли на руках. Но я прожила несколько месяцев в монастыре и просто-таки расцвела. Вы даже не представляете, как я расцвела.
У Альмы нет сил устанавливать хронологию событий. Сандвичев остров это, скорее всего, остров Мэн[48]. Но никаких вопросов она не задает. Роза плетет свою хронологию, ей ли не знать, где она была.
— Я, как сейчас, помню день, когда умер Карузо[49], — без перехода продолжает она. — Я играла на берегу моря. Экстренный выпуск! Экстра! Экстра! Читайте, читайте! Сейчас это городок как городок, а в двадцатые это был шикарнейший курорт. Наша гувернантка пела — оперное сопрано. Она все вечера проводила за роялем, и к нашему окну часто стекались люди. Такая очаровашка, а вышла за неровню. — Роза морщит лоб, собирается с мыслями. — Он торговал птицей, вроде бы так. Когда я приехала сюда из Англии, мои сверстницы уже встречались с мальчиками, а я была совсем дитя, семнадцатого размера, между прочим. Как родичи на меня пялились. Шеня звала меня Грине Кузине[50] — помните ту песню? Зато что я имела, того они не имели, вот как. Румянец у меня был во всю щеку — никаких румян не нужно. Персик, роза — на меня оборачивались на улицах. На первое свидание я пошла — знаете, сколько мне тогда было? — Альма недоуменно вскидывает нее глаза. — Двадцать три, — говорит Роза.
В свое первое свидание Рон и Альма пошли на премьеру «Птиц»[51] в Калифорнийском университете. Раскачиваясь над головами публики на трапециях, актеры перемежали Аристофана сатирическими выпадами против рейганомики, Альма, следя за ними, вывихнула шею, все же они кое-как досидели до перерыва. «В яблочко», так была озаглавлена рецензия в «Дейли бруин»[52]. Потом они ходили на сольные концерты их приятеля виолончелиста, у него была своя программа, и когда он играл, лицо у него было такое отрешенное, что Рон время от времени взвывал: «Выключить бы звук, и вовсе было б славно!»
