Берзарин вместо города получил в наследство от гитлеровского коменданта Вейдлинга хаотическое нагромождение развалин. Во многих районах города уже в первые дни уличных боев немецкие власти бросили своих подопечных на произвол судьбы[73]. А это означало одно: голодная смерть. Остановился городской транспорт, вышли из строя электростанции. Фашисты затопили тоннели метро вместе с оказавшимися там ранеными немецкими солдатами и мирными жителями. Начинались эпидемии.

Берзарин стал комендантом города в дни, когда еще продолжались ожесточенные бои, а штурмовые группы пробивались к рейхстагу и рейхсканцелярии.

Нетрудно представить, каких усилий стоило Берзарину в такой обстановке создавать в районах сеть комендатур. Он их создал!

В черту Большого Берлина в то время входили следующие районы.

На северо-востоке: Панков, Пренцлауер-Берг, Митте, Вайсензее, Фридрихсхайн, Лихтенберг, Трептов, Кёпеник.

На северо-западе: Райникондорф, Велдинг, Тиргартен, Шарлотенбург, Шпандау, Вильмерсдорф.

В южной части города: Целендорф, Штеглиц, Шёнеберг, Кройцберг, Темпельгольф, Нойкёльн.

Во все эти районы Берзарин подобрал и направил ответственных лиц — комендантов. Еще шли бои, а они уже доложили Берзарину о том, что приступили к исполнению своих обязанностей и занимаются урегулированием всех городских дел.

В первые дни Советская военная комендатура через свои низовые звенья передала немецкому населению Берлина из фронтовых запасов почти шесть миллионов тонн муки и зерна, около 100 тысяч тонн крупы, тысячи голов крупного рогатого скота. Комендатура имела 1200 грузовиков, которые круглосуточно перевозили продовольствие населению.

Берзарин указал на ту часть зала, где сидели мы, офицеры полков, временно занятые комендантскими обязанностями. «Это герои мини-комендатур», — охарактеризовал он нас.

— Один из таких комендантских трудяг-офицеров мне сказал, — подчеркнул Берзарин, — что легче идти в атаку, чем видеть беспомощных изголодавшихся людей.

Кто-то из иностранных репортеров спросил Берзарина, может ли он сравнить положение нынешних берлинцев с положением жителей блокадного Ленинграда. Комендант помрачнел и ответил: «Это сравнивать кощунственно». Помолчав минуту, он взял со стола листок с цифрами и назвал те нормы снабжения населения продуктами питания, которые существовали при гитлеровцах в последние месяцы:

— Житель Берлина получал ежедневно двести граммов хлеба, четыреста граммов картофеля, пятнадцать граммов сахара, тридцать граммов мяса и пять граммов жира… Нам удалось выдать продукты по таким нормам. Всего продовольственных карточек населению еще при грохоте артиллерии выдано более миллиона. Выдача карточек продолжается. В Москве правительство знает об этом. Занимается этим Анастас Иванович Микоян. Он звонил мне и проинформировал, что пришлет дополнительные ресурсы, и мы сможем эти нормы несколько повысить. С апреля в Кёпенике и Рансдорфе хлебозаводы работают на всю мощность.

Берзарин сообщил, что у него есть надежный помощник, христианский демократ, освобожденный из концлагеря, Андреас Гермес. Он занял пост начальника продовольственного управления.

Николай Эрастович закончил свое сообщение такими словами:

— Мне кажется, что большинство берлинцев настолько измучены фашистским режимом и истощены длительной войной и лишениями, что искренне стремятся наладить нормальную жизнь в столице. Вы видите сами, что население взялось за расчистку улиц от завалов и мусора. Пройдет немного времени, и вы Берлин не узнаете. Обо всех новостях вас оповестит радио. Оно работает с 4 мая.

Встреча закончилась аплодисментами. При выходе из комендатуры у ворот я оказался рядом с раскуривавшим трубку писателем Константином Симоновым. С ним единственный раз я встречался летом 1942 года на Волге, в селении Садки, в штабе 4-й танковой армии. Он же здесь взглянул на меня, как на старого знакомого. Пожал руку и спросил:

— Не под вашей ли опекой находится Ольга Чехова?

Я несколько подрастерялся и ответил:

— Никак нет, Константин Михайлович!

Симонов, подумав, произнес:

— Ах, вспомнил, она во владениях полковника Бушина.

Бушин — бывший мой командир полка.

— Подождите, я вам его найду! — сказал я и через несколько минут представил ему Григория Бушина.

Сам я не стал задерживаться, ушел. В моей голове вопрос Симонова застрял. Здесь, в Берлине, мои писари при мне рассматривали кипу фотографий, на которых красовались кинозвезды. Под снимком одной красотки стояла подпись: «Ольга Чехова». Я подумал: наверное, какая-то эмигрантка-бродяжка. Таких особ за границей немало. И вдруг фамилию этой актрисы я услышал из уст Константина Симонова. Значит, она, Ольга Чехова, не бродяжка? Он — признанный драматург и киносценарист, хочет вступить с ней в творческий контакт? С этими мыслями я вернулся в свой штаб. Спросил Гришу Дубовцева, писаря, о той куче фото. Их уже не было. Кто-то унес.

Подписание акта о безоговорочной капитуляции Германии было назначено на 8 мая 1945 года. В Военно-инженерном училище для этой церемонии был подготовлен зал. А именно — столовая. Просторное светлое помещение. Туда доставили мебель из рейхсканцелярии — в подвалах гитлеровского бункера кое-что сохранилось в целости и сохранности. Кресла, столы, ковер. Ковер в 120 квадратных метров был взят из кабинета самого фюрера и привезен сюда.

Утром 8 мая в аэропорт «Темпельхоф» для встречи самолетов с делегациями правительств СССР, США, Великобритании, Франции выехали генерал Н. Э. Берзарин, член военного совета 5-й ударной армии Ф. Е. Боков и группа старших офицеров, сотрудников центральной комендатуры, переводчики. Они встретили в аэропорту представителей союзников — маршала авиации Великобритании Артура У. Тедцера, командующего стратегическими воздушными силами Чарлза А. Спаатса, командующего военно-морскими силами союзников адмирала сэра Гарольда Бэрроу.

Из Москвы в распоряжение маршала Жукова прибыл А. Я. Вышинский. Правительство назначило его главным советником главноначальствующего в советской зоне оккупации. В СМИ он нынче изображается неким монстром, но на дипломатическом поприще ему, как ученому-юристу, не было равных. Блестящий оратор, полемист, полиглот (на международных форумах переводчиков ему не требовалось), он мог выступать перед аудиторией на семидесяти языках. Кажется, на это был способен в последнее столетие только папа римский Иоанн Павел II.

Приземлился еще один транспортный самолет. Из него, под конвоем англичан, вышли со своими адъютантами немецкий генерал-фельдмаршал В. Кейтель, генерал-полковник авиации Г. Ю. Штумпф, командующий военно-морскими силами Германии адмирал флота Г. фон Фридебург.

Все эти делегации уехали в Карлсхорст, где каждую в соответствии со статусом принял маршал Жуков.

На аэродроме, в ожидании французского самолета, остались генерал Берзарин и несколько его сотрудников. Представьте на минуту самочувствие Николая Эрастовича Берзарина в те часы. Он ведь совсем недавно находился в военном госпитале. Там лежал с тяжелейшим ранением. Перенес несколько хирургических операций. Пользовался костылями при передвижении. Каково было его физическое состояние в те часы, если учесть, что он поднялся на рассвете и все это время находился на ногах. Наполеоновскому генералу или Кутузову, наверное, поднесли бы стульчик или, в крайнем случае, барабан. Берзарин оглянулся — присесть не на что. Между тем пульсирующая боль в ноге отдавала в затылок…

Никто не удосужился подумать о самочувствии коменданта, и генерал потихоньку опустился сначала на корточки и, не найдя опоры, сел прямо на бетон, ожидая прибытия французов. У фоторепортера получился уникальный кадр, и снимок обошел страницы многих газет. Но комендант, усевшийся по-узбекски на бетоне, улыбался, что-то говорил окружающим, шутил… И дождался высоких парижских гостей.

Самолетом прибыли генерал Ж. Делатр де Тассиньи и его сотрудники.