Мы уехали в свой штаб, там узнали, что Бушин и Ольга Константиновна звонили по телефону, искали Толстова. Оказывается, Ольга Константиновна подобрала и отправляет нам дюжину коробок с кинолентами Голливуда. В основном это картины с участием Чарли Чаплина. Есть и шедевр киноискусства — «Тарзан», о котором наши воины уже были наслышаны, где главную роль сыграл олимпийский чемпион по плаванию Джон Вейсмюллер. И щедрый подарок этот мы получили.

А ночью ответственный дежурный штаба полка принял из района озера Шляхтензее тревожную радиограмму. Там случилась беда — произошло нападение на пост вооруженных людей. Лебеди убиты и стали добычей налетчиков. Кто они? Диверсанты? Мародеры? Наверное, первое предположение — ближе к истине.

Такой пакости мы не ожидали. Значит, расслабляться нам рановато. В полку все были взволнованы, читая изданный по этому поводу приказ С. Г. Артемова.

А Толстов? Я никогда не видел, чтобы майор был таким растерянным. Он на поле боя видел кровь, смерть, сам имел ранения, контузии. Теперь же он совсем потерял над собой контроль. Разговаривать не мог, по лицу текли слезы. В штабе я пригласил его в офицерскую столовую. Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом, спросил тихо:

— Как они могли их убить? Божественные существа…

Через несколько дней нам, взамен Целлендорфа с его академией Генриха Геринга и озером Шляхтензее, высшее командование подобрало другой район для дислокации. Район Олимпийской деревни. Район военного лагеря Дёбериц. Дивизия получила все условия для жизни и учебы, для гарнизонной службы. В Дёберице было всё — казармы, административные здания, полигон, площадь для подготовки к парадам, другие постройки — склады, баня, столовые. Санитарная часть полка и ее начальник — капитан медицинской службы Виктор Соловьев даже мечтать не смели о таком медицинском комплексе. Вполне приличная больница, а рядом в более просторных помещениях разместился медико-санитарный батальон.

Капитан Соловьев дежурил, когда в ординаторской появился майор Толстов. Он пытался сесть на стул, но упал. Соловьев позвал санитаров, которые положили Толстова в больничную палату. Врачи пытались оказать майору какую-то помощь, но ничего не успели сделать. Майор умер, не приходя в сознание.

При вскрытии тела умершего сделали заключение: в организме цианиды. Записки майор не оставил, имелись основания думать, что он покончил с собой.

Похоронили майора-артиллериста на военном участке кладбища Олимпишесдорф. Многие батарейцы за лафетом с гробом шли в слезах. А старшего лейтенанта Сашу Буймова, бесстрашного истребителя немецких танков, друзья вели под руки, он не держался на ногах.

Виктор Соловьев, земляк Бориса Толстова, написал в Астрахань письмо его семье, супруге Ане с дочкой. Аня приезжала, посетила могилу мужа и забрала его вещи. Не знаю уж, как Виктор истолковал молодой вдове уход из жизни Бориса. У нас, хорошо его знавших, она ни о чем не спрашивала.

Район Западного Берлина, где комендантом зоны был Борис Толстов, отошел к американцам. Жалею я, что артиллерист-майор не дожил до того дня, когда он мог бы с честью и достоинством передать свои владения войскам США. Я видел батальон, вступивший в академию имени Геринга. На их грузовиках белой краской нанесена была художником голова лошади. Мне объяснили, что подразделение относится к кавалерийской бригаде.

Наш майор при своей жизни распростился с лебедями на озере Шляхтензее. Вряд ли «кавалеристы», «джи-ай», стали бы возиться с птицами.

В академии имени Геринга они развернули торговлю ширпотребом, сюда тучами хлынули люмпен-девицы. Узнал я еще об одной особенности в поведении американцев. Если берзаринские коменданты провозгласили неприкосновенность жилища берлинцев, то «джи-ай» в этом им отказали. У них патруль, какой-нибудь верзила-негр, мог вламываться в немецкую квартиру в любое время суток. Немцам вообще было запрещено пользоваться запирающими устройствами. Всё бесхозное подлежало реквизициям. Лебеди были обречены — так или иначе, от них не осталось бы ни пуха ни пера.

Первый советский комендант Большого Берлина Николай Эрастович Берзарин находился на этом уникальном посту 54 дня. Именно такой отрезок времени отпустила ему судьба. Таким оказался его «комендантский час».

Это были бесподобные дни для всех, кто жил в ту эпоху. Ничего подобного никогда не было и не будет. Это были дни, когда, наконец, отгремели залпы и на многострадальную землю Европы снизошел покой и воцарился мир. Так уж повелось, что люди в своих хрониках, летописях, ученых трудах, в произведениях литературы и искусства исследуют и прославляют победы на ратном поле, выделяют имена подвижников, победителей. И, наверное, в той или иной мере, такой подход оправдан.

Но как оценить, с чем можно сравнить свершения человека в те дни, когда над истерзанной войной землей только-только встает заря мирной жизни? Человек-творец, человек, жаждущий счастья, воевал, разрушал, когда это было неизбежно. Однако он прибегает к оружию и вынужден вступать в единоборство со злыми темными силами не по своей воле, его вынуждают на это обстоятельства, и он воюет потому, что ему нужен мир.

Всякие аналогии, сравнения, как известно, рискованны. Но я решаюсь назвать здесь имя военного гения, Наполеона Бонапарта. Если поразмыслить, он ведь вел войны тоже… ради созидания! Он был в этом уверен. И Наполеон не так уж высоко ценил свои, несомненно, исторические победы. Он писал, что его многочисленные победы на полях сражений будут, в конце концов, забыты людьми. Наполеон в заточении, автор мемуарных сочинений, обдумывая финал своих деяний, задавался вопросом: что же останется от его дел в памяти поколений? И дал на свой вопрос ответ: никто и никогда, а Франция в особенности, не забудет созданный им, Наполеоном, кодекс… Кодекс Наполеона, открытые им правовые аспекты, основы норм существования общества конца XVIII — начала XIX столетия. В такой самооценке Наполеон не ошибся. Мы можем добавить, что к его кодексу люди обращаются и поныне.

В XXI столетии граждане Франции, обсуждая на своем референдуме проект конституции Европейского союза, имели для своих умозаключений базу, наполеоновский кодекс… Страна Бонапарта и Шарля де Голля брезгливо забраковала самодельное творение стряпчих из натовского Брюсселя.

Думается, что вопросы, сродни тем, которые мучили в конце жизни Наполеона, ставили перед собой и Петр Великий, и Александр Суворов, и Бисмарк, наши военные деятели, прежде всего Георгий Жуков… Они искали и находили на своем жизненном пути заметные и ценные вехи, не связанные с полководческой деятельностью. Ибо, как, наряду с гениями человечества, пророками, утверждает Альфред де Виньи — война осуждена Богом и проклинаема даже теми людьми, которые непосредственно участвуют в ней и которых она приводит в тайный ужас…

Русские воевали, ненавидя войну, ненавидя ее зачинщиков той ненавистью, к которой звало слово наших пророков — Льва Толстого, Федора Достоевского. Но вот отгремели залпы, погасли пожарища. Обозначился переход нашей державы на рельсы мирного строительства. Жаждали мира и соседние с нами народы. И оказалось, что в наших вооруженных силах, заброшенных в зарубежную даль, есть личности, которые вполне готовы сменить мечи на орала в изменившейся обстановке. Таким человеком предстал перед миром Николай Берзарин, лидер-освободитель немецкой столицы от гитлеризма. Человек, отмеченный самыми высокими наградами родины.

Те стратегические боевые операции, которые войдут в историю как высокие образцы военного искусства, для него теперь не имели никакого значения. Его верный ближайший соратник Федор Боков как-то сообщил нам, ветеранам 5-й ударной, что Николай Эрастович, страдавший от незаживших ранений, говорил о себе невоенном, о себе, как человеке, вышедшем в отставку — только бы ее приняли. Даже блестяще осуществленные Висло-Одерская и Берлинская операции, являющиеся частью сталинско-жуковского плана уничтожения нацизма, для него, Берзарина, означали всего лишь этапы невыносимо тяжких трудов. Он вспоминал Северо-Запад России, Прибайкалье, Приморье — милые его сердцу пейзажи. «Отставником пойду работать на конный завод», — говорил он[79].