«Слишком многих сил нужно бы было, чтобы привести все вдруг в систематический порядок; однако ж, постоянно имея главную цель, не нужно упускать ничего из вида, что может споспешествовать оной», — напишет Иванов по возвращению в Рим в одном из писем.
Теперь ему как никогда казалось: от окончания картины многое что будет зависеть в мире «художническом».
Он затворился в мастерской, не желая замечать происходящего вне стен ее, и продолжил свой труд.
Лишь одна странность добавилась в нем отныне: он считал, что его хотят отравить.
* * *
Избранный на папский престол под именем Пия IX 54-летний граф Джованни Мария Мастаи-Ферретти, кардинал с 1840 года, не способный, казалось, ни к жестокости, ни к преследованиям, был боготворим народом.
Полноватый, бесстрастного спокойствия старик с маленькими глазками, служивший в квиринальской капелле, ничем не напоминал человека, поставленного во главу не только итальянского движения, но и европейского.
Окруженный всеми кардиналами, находившимися в Риме, он каждого из них, подходящего к нему и кланяющегося с коленопреклонением, благословлял, накрывая руками.
После смерти Григория XVI обе партии кардиналов — ретрограды, сторонники умершего папы, и либералы, считавшие необходимыми уступки духу времени, — легко сошлись на мягком и уступчивом Пие IX, который казался доступным обоим направлениям. Действительно, Пий IX считал возможным примирить средневековое воззрение на папскую власть с новыми потребностями и, оставаясь реакционером в церковной сфере, начал свое правление в духе политического либерализма.
Население требовало от папы амнистии политических ссыльных и заключенных, удаления главных сотрудников его предшественника; конституции, участия и даже руководства папы в борьбе против австрийского господства в Италии и за ее объединение. Папа пошел на уступки: дал амнистию, хотя и неполную, несмотря на протесты австрийцев, сократил придворные расходы и пенсии, учредил комиссии для выработки новых реформ, обложил небольшим налогом монастыри и духовенство, разрешил школы для рабочих.
Немудрено, что это вызвало энтузиазм населения и необычайное расположение к папе. Его прославляли. Знаменитый Россини сочинил в его честь гимн.
Но что-то трагическое проглядывало в этой фигуре.
Может быть, сказывалось то, что когда-то он состоял в масонской ложе.
31 декабря 1847 года, в самый канун нового года, лил проливной дождь. Гром и молнии чередовались с короткими промежутками. Между тем Piazza del Popolo заполнялась народом, и зажженные torci[116], невесело потрескивая и дымясь, зажигались то здесь, то там.
Наконец приготовления кончились, и толпа, построившись в правильную колонну и грянув «Scuoti il polvere»[117], направилась по Корсо[118] к Квириналу.
Римский простолюдин Анджело Брунетти, или как его прозвали в народе Чичероваккио, уважаемый всеми за простоту и честность, знавший всех и вся в городе, вел римлян поздравлять святого отца с Новым годом, прокричать ему «evviva»[119].
Римский губернатор Савелли, напуганный шествием колонны, кинулся к папе и принялся уверять его, что мятежники собираются посетить его на Monte Cavallo. Папа, который лично знал Чичероваккио, которого Чичероваккио спас от заговора Ламбрускини[120], поверил и перепугался. Он велел созвать чивику и невдалеке от Квиринала приготовить полк берсальеров. Между тем в двенадцатом часу ночи, по дождю и грязи, спокойно и стройно пришла колонна с факелами к Monte Cavallo, с криком «Viva Pio nono, е viva sempre!»[121]
Народ звал папу на балкон, но Пий IX не вышел, а выслал сказать, чтоб народ расходился. Отказ папы удивил всех. Люди, промокнувшие до костей, не ждали такого приема, они стали еще громче и настоятельнее требовать появления папы. Тогда Савелли объявил им, что если они не разойдутся сейчас же по домам, то он по приказанию св. отца их разгонит солдатами.
Горожане с удивлением увидели, что, в самом деле, солдаты под ружьем. Если б Григорий XVI пустил ядро вдоль по Корсо во время moccoletti[122], это не удивило бы, не оскорбило бы так глубоко римлян, как грубый ответ Пия IX, с которым у народа сложились такие, казалось, тесные отношения. Они не однажды вместе плакали и клялись в вечной любви.
— Такт римлян в этих случаях удивителен, — рассказывал своим гостям, собравшимся у него на Корсо, свидетель этого события А. И. Герцен (воспоминания которого мы воспроизвели здесь почти дословно). — Вдруг все переменилось; факелы погасли; ни одного крика; мрачно, безмолвно, свернувши свое знамя, народ пошел домой. На другой день нигде ни толпы, ни веселья; праздника нет, город оскорблен. — Помолчав, Герцен добавил: Пий, как все слабые люди, упрям; он сделает, что требуют — да после, раздразнивши прежде отказом, и тогда, когда уж хотят чего-нибудь другого. По морю весело прокатиться, а чувствуешь, что утонуть можно…
Герцен появился в Риме в декабре 1847 года. Он приехал из Парижа, полный разочарования. От внимательного взгляда его не могло укрыться, что пестрые декорации конституционной Франции лишь ненадолго скрывали внутреннюю болезнь, глубоко разъедавшую ее.
Италия на короткое время увлекла его. Не удивительно ли, страна, воспитанная иезуитами, отставшая, обойденная, вдруг является с энергией и силой, с притязанием на политическую независимость, на новое участие в европейской жизни.
Но и это увлечение вскоре прошло.
Он все более приходил к мысли, что старая Европа идет ко дну. Россия вновь и вновь занимала его воображение.
«Я считаю большим счастьем для русского народа — народа очень впечатлительного и кроткого от природы, — что он не был развращен католицизмом. Тем самым он избежал другой беды. Католицизм, как некоторые злокачественные недуги, может быть излечен лишь при помощи ядов; он роковым образом влечет за собой протестантизм, который затем только и освобождает умы с одной стороны, чтоб еще сильнее сковать их с другой», — напишет он через год, находясь в Англии[123].
Вызревающие мысли он высказывал в Риме, в кругу знакомых. Бывал его слушателем и А. Иванов, с которым они познакомились, видимо, вскоре после приезда Герцена в Рим[124].
При первом свидании они чуть не поссорились. Разговор зашел о «Переписке» Н. В. Гоголя. Иванов все же чтил автора, Герцен считал книгу преступлением.
Впрочем, это не помешало А. Иванову изредка бывать у Герцена.
«Настал громовый 1848 год, я жил на площади, Иванов плотнее запирался в своей студии, сердился на шум истории, не понимал его, я сердился на него, — вспоминал писатель. — К тому же он был тогда под влиянием восторженного мистицизма и своего рода эстетического христианства. Тем не менее, иногда вечером Иванов приходил ко мне из своей студии и всякий раз, наивно улыбаясь, заводил речь именно о тех предметах, в которых мы совершенно расходились…»[125]
Спорщиком А. Иванов не был, но высказывал мысли свои, возможно, для того, чтобы проверить их на любопытном собеседнике.
— Точно так, как до Христа все человечество было в войне, — говорил художник, — и он дал почувствовать всю сладость мира или внутренней жизни человеческой, мы теперь, до сих пор не понявшие его учение, все между собой воюем.
Собеседник слушал внимательно. Лицо художника, напряженно сосредоточенное, отражающее внутреннюю мысль его, было ему интересно.
